Хрестоматия отечественной социальной педагогики: свободное воспитание. Том III, страница 132

Она [старая школа] все так же была близка  к населению, так как служила ли она мечтательным надеждам и вела ли она в конце концов к добру или злу, брала ли на “выучку” и исправление баловника-мальчишку или даже великовозрастного парня, или же только давала приют ребятам, чтобы они не болтались зря в тесных избах, мешая взрослым, - во всех этих случаях старая школа одинаково отвечала требованиям, предъявляемым к ней непосредственно самим населением.

Жизнь старой школы шла на глазах народа; учителем был близко знакомый дьячок или солдат-грамотей, жизненные интересы которого разнообразными мелкими связями были тесно спутаны с интересами жизни местного крестьянина, родителями учеников; школою служила та же темная, грязная, дымная и сырая изба; метод обучения грамоте имел много общего с приемами обучения сапожному, столярному или другому какому-либо ремеслу; ведь не даром же и школьный учитель назывался “мастером”, к которому, как к мастеру-ремесленнику, отдавался на выучку подросток; деятельность старой школы со всеми ее темными сторонами, недостатками и подчас уродливостями была хорошо знакома  и понятна местному населению, пользовавшемуся этою школою, которая не только была близка ему, а целиком входила в его жизнь и со своими результатами, и всеми сторонами своей внутренней и внешней жизни.   

II

Несмотря на то что уставом 8-го декабря 1828 года все, “содержимые и управляемые частными людьми и обществами”, школы подчинялись правительственному контролю, при чем их программа и образовательный ценз учителей были нормированы, а открытие их определялось соответствующими разрешениями, - школы старого типа долгое время продолжали существовать и устраиваться вновь совершенно самостоятельно. “Устав 1828 года, - писал в 1862 году   Л. Н. Толстой, - был только устав, и никто никогда не думал с ним соображаться; всеми - как обществом, так и исполнителями устава - была признана его несостоятельность и невозможность исполнения. Существовали и существуют тысячи школ без разрешения, и ни у одного штатного смотрителя и директора гимназии (им поручается надзор за начальными школами) не поднималась и не поднимается рука закрыть эти школы на том основании, что они не подходят под статьи устава 1828 года: taci tu con sence. Общество и исполнители закона признали устав 1828 года несуществующим и в действительности при учительстве и открытии школ руководствовались с незапамятных времен совершенной свободой. Устав прошел совершенно незамеченным. Я завел школу с 1849 года, - писал Толстой, - и только в марте 1862 года, по случаю появления проекта (общего плана устройства народных училищ), узнал о том, что я не имел права открывать школу”. Но если не знал о существовании правительственного устава Толстой, бывший тогда мировым посредником, то само собой понятно, что крестьянское население не могло даже догадываться о наличности такого устава. (...)

Укрепленное вековым гнетом помещика и чиновника недоверие к “барину” вообще заставляло крестьян с боязнью относиться ко всему, что бы ни исходило от этого барина или начальства. Предубежденно относились крепостные и к устройству школ помещиком; с не меньшею предубежденностью встречено было открытие казенных школ в селениях крестьян государственных. Факты, подтверждающие сказанное, наблюдались во второй четверти и в половине прошлого столетия по всей России и констатировались рядом исследований, докладов и отчетов: ими указываются самые разнообразные средства, при помощи которых население пыталось избавиться от школы, или стремилось уберечь своих детей от требуемого начальством посещения училища.

Правда, что некоторые основания для такой школобоязни были: те редкие случаи, когда помещиком устраивалась школа, объяснялись, между прочим, желанием барина иметь своих собственных конторщиков и грамотного бурмистра; в 1830 году в селениях государственных крестьян заведены были так называемые “волостные училища”, одною из задач которых ставилось - “приготовлять способных волостных и сельских писарей”; в 1843 году мы опять сталкиваемся с указанием министерства, что “приходские училища ведомства государственных имуществ, кроме общей цели - религиозно-нравственного образования крестьян, назначаются для приготовления лучших из воспитанников в волостные и сельские писаря, в фельдшера и землемерские помощники: приходские же училища ведомства удельного преследуют также, кроме доставления крестьянам необходимого образования, и цель специальную - приготовление писарей в удельные конторы и приказы”.

Но не одним только опасением оторвать детей от своей семьи объяснялось отрицательное отношение народа к вновь устраиваемым казенным и частным школам: они были чужды ему и по своим задачам, и по характеру обучения, и по своей организации.

“Особая цель учреждения приходских училищ, - говорилось Положением 1828 года, - есть распространение первоначальных, более или менее всякому нужных, сведений между людьми самых нижних состояний”. Подчиняясь влиянию духа времени, редакция этой статьи была затем несколько изменена: согласно Положению о начальных народных училищах 25 мая 1874 года - “начальные народные училища имеют целью утверждать в народе религиозные и нравственные понятия и распространять первоначальные полезные знания” (ст. 1). Осуществить такую задачу предполагалось возможным в 1828 году, как это, впрочем, предполагается возможным и теперь, тем, что ученик “обучится” в начальной школе - 1) “Закону Божию, по краткому Катехизису и Священной истории; 2) чтению по книгам церковной и гражданской печати и чтению рукописей; 3) чистописанию; 4) четырем первым действиям арифметики”. Положение 1874 года внесло в эту статью только ту поправку, что слово - “чистописанию” заменило слово - “письмо”; в требовании - “чтения по книгам церковной и гражданской печати и чтения рукописей”, - переставило слова “церковной и гражданской”, вычеркнуло слова “чтению рукописей”, и, наконец, добавило - “церковное пение там, где преподавание его будет возможно”. (...)