Эволюция творческого метода Патрика Уайта (на материале романов 1948-1970 годов), страница 53

· Дети как объекты ненависти эгоистичной матери (что осознает сама героиня!). Пятидесятилетняя дочь, принцесса де Ласкабанис или просто Дороти является воплощением корыстных инстинктов и ярким продолжением своей бесчувственной матери. Уайт, мастерки преподнося образ, способен вызвать у читателя гиперболическое отвращение. Страшной женщиной, «забальзамированной мумией» описал он мать Дороти, но более тягостное впечатление производит сама дочь. Великолепная актерская игра и притворство,  присущие «глупой», «длинноногой», «плоскогрудой» принцессе позволяет грациозно выполнять любое действие, выражающее якобы участие и сочувствие по отношению к старой матери, прикованной к постели. Единственное, чего не может позволить себе Дороти,  – прикоснуться своими «намалеванными как будто не помадой, а какой-то мазью губами» к  обрюзгшей щеке или полуоткрытому рту старухи.[270] Цель визита дочери  слишком очевидна – получить наследство, и об этом даже не подозревает, а точно знает проницательная госпожа Хантер: «В любом случае Вы прилетели, чтобы увидеть как я умираю или попросить с меня деньги, разве не так? И Бэзил тоже».[271]  В «потоке сознания» принцессы, спустя некоторое время звучит мысленный ответ старухе:

Я возвратилась для того, чтобы получить приличную сумму от старой женщины, которой довелось также быть моей матерью, которую я искренне люблю иногда, но также и ненавижу (да, Господи!) так, что, возможно, это простительно, ведь  я могу потерпеть неудачу, когда буду тянуть с нее деньги, тем более простительно, потому что она сама могла вытянуть хоть с кого…[272]

Рядом с ней Дороти неуютно, она боится выдать свои намерения, а «когда сестра закрыла дверь, принцесса почувствовала себя заключенной в тюрьму не только комнаты, но и своего собственного тела».[273] Психологическими приметами беспокойства Дороти в комнате матери становятся лаконичные ремарки Уайта: «покашляла из деликатности», «проглатывая слюну, сказала» и т.п.

Разговор с матерью – это наказание и разоблачение принцессы. Два слова матери «деньги и любовники» звучат в адрес дочери как акт обвинения, который мог бы иметь обратимую силу, будучи предъявленный самой Элизабет Хантер. Дороти испытывает пустоту после общения с ней. Мать для нее – это «властная»,  «бесчувственная»,  «злая», «бессердечная» старуха – такие определения всплывают в потоке сознания героини.[274] «Замечательная старая леди» после общения с дочерью была не в восторге от напряженного разговора, полного лицемерия и фальши.

Приземленные мечты принцессы  писатель превращает в ее язвительную характеристику: «Если бы ее жизнь была такой, какой она хотела бы, то это была бы жизнь, определяемая драгоценностями матери, в которые бы Дороти жадно вцепилась»[275].  Уайт иронизирует и по поводу настоящего неблагодарной дочери: «Девушка была слишком молода, чтобы быть лишенной собственности»[276] Ради получения приличного состояния она способна пойти на преступление и умертвить свою мать ради получения наследства   

На самом деле Элизабет и Дороти очень похожи взглядами на жизнь, многочисленными любовниками, отвращением друг к другу. Они, как частицы с одинаковыми зарядами, отталкивают одна другую.

Второй посетитель госпожи Хантер – ее сын Бэзил, который «однажды убежал из дома, из своей собственной страны, чтобы стать актером».[277] В нем Уайт разоблачает еще одного «престарелого охотника за наследством», чей артистический дар пригодился ему хотя бы для этого. Ведь настоящим актером Бэзилу стать так и не удалось, зато его жизнь протекала словно по заранее написанному сценарию.  Даже перед визитом к матери он тщательно продумал свою роль и сыграл ее лучше, нежели Дороти, поскольку выглядел естественнее, но испытывал по отношению к матери то же самое отвращение, что и его сестра:

«Сэр Бэзил Хантер убеждал себя поцеловать мать, только немного ниже, где сиреневый парик опускался на ее лоб. Лоб выглядел сухим, на самом же деле оказался липким. Он передернул рот с отвращением; какой бы ни был сознательный мотив его визита, он понимал, что подсознательно  лелеет надежду на постоянство жизни».[278]