Психологическая составляющая уайтовской прозы находится в поле зрения таких критиков, как Дэвид Тейси, Стивен Лоуренс, Джон Эверс, Кен Гудмен, Майкл Коттер, Сэсил Хедграфт.
Хедграфт полагает, что интерес Уайта к категории сознания проявился уже в первом его романе «Счастливая долина». В дальнейшем творчестве эта категория становится неотъемлемым атрибутом сложного нарратива, реализуемого в совокупности двух технических приемов – «поток сознания» (“streamofconsciousness”) и внутренний монолог (interiormonologue). Анализ «Тетушкиной истории» Хедграфт напрямую соотносит с психиатрической теорией и поэтому доминирующими чертами в поведении главной героини Теодоры Гудмен считает деранжированность и склонность к галлюцинаторным видениям, принимаемым за действительность.[23] Джон и Роза Мари Бестоны предлагают исключительно психологическую версию в описании характера мисс Гудмен, этой «глубоко эмоциональной женщины, подавленной обществом», которая заканчивает свою жизнь шизофреническим безумием.[24]
Почти аналогичным выглядит восприятие Хедграфтом «саги» «Древо человеческое», главной ошибкой которой он признает ее «бессодержательность», а знакомство с жизнью индивидуальных характеров в книге, по его мнению, «больше походит на чтение общей психологии».[25]
В этом же направлении мыслит и Джон Эверс, характеризующий стиль Уайта через присущие ему художественные реминисценции, восходящие к Дж. Джойсу и Г. Стайн. В романах «Тетушкина история», «Око бури», «Вивисектор» он увидел явление «ментальной дезинтеграции»[26] персонажей, сконструированных по принципу повествовательного дискурса «другого» («аутсайдера»). Их «подвижному», отклоненному от нормы сознанию тесно «в пределах трех измерений».[27] Здесь мы имеем дело с психологическим эффектом «четвертого» измерения.
Коттер сравнивает романы Уайта с романами представительницы английского модернизма Вирджинии Вулф, и видит их когерентность не только в стилистическом отношении, но и в обращении к подсознательному опыту. Исследователь приходит к выводу, что тексты Уайта созданы «на грани инстинкта, интеллекта, эмоции и творческого воображения».[28]
Тейси анализирует мифологическую и христианскую традиции в уайтовской прозе, пытаясь соотнести их с формированием особого внутреннего мира героя, противостоящего своим «сознательным эго» «брутальности и материализму» австралийского общества. Уайт, полагает Тейси, – это «аутентичный исследователь глубин подсознания».[29] Почти такое же мнение высказывает Д. Хоуп, который видит психологические достижения Уайта в его способности «инсайта в индивидуальность».[30]
Религиозно-мистическое и мифологическое объяснение текстов Уайта встречается в научных статьях Патриции Морели, Джона Колмера, Дэвида Барнса.
Иррациональный дискурс характеризует книгу Морели TheMysteryofUnity, где она выдвигает оригинальную концепцию двоемирия в произведениях писателя, построенных по принципу контраста «приемлемого апокалиптического и неприемлемого демонического миров».[31] Эзотерическая и теологическая символика и явная интертекстуальность «Древа» и «Всадников» выполняют функцию мистической перспективы, гипотетического, метафизического тождества. В нарративные события Уайтом включены «архетипы, выступающие прообразами человеческого опыта в любое время».[32] Кроме того, подробно изучив мистическое значение иудаизма и христианства, Морели приходит к выводу, что «романы Уайта, подобно христианскому и иудейскому Священным Писаниям, заключают в себе идею божественного начала как универсального предопределения над миром».[33] Миф, по мнению этого же критика, используется в его романах в качестве метафоры.
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.