Итальянская натурфилософия. Немецкая философия. Природа и происхождение этики в новом понимании. Деизм. Ассоциационная психология. Французская философия, страница 12

Рационализм. Идем не от периферии к центру, а начинаем с самого центра; наш разум, являясь источником истинного знания, должен позволить нам сразу же формировать серьезное знание. Время от времени встречаются свидетельства о том, что накопление знаний, понимаемое в обычном смысле толку не имеет. Один философ сказал, что мы, наблюдая природу, никакого знания не приобретаем, а приобретаем мы знание только в том случае, если начинаем толковать природу — это правильное рационалистическое соображение. Инстанция, которая занимается толкованием природы — разум.

Декарт был таким философом, который исходил из соображения, что знание дается не органами внешних чувств. Ещё Сократ, Платон и Гераклит говорили, что органы внешних чувств — слабая опора; по большей мере, философия как раз начинается с сомнения в свидетельстве органов внешних чувств, поэтому философия в собственном смысле слова всегда рационалистична в гносеологии, поэтому когда Бэкон и Гоббс возобновляют сенсуализм и эмпиризм — это в сущности противофилософское движение, оно так и получилось — скептицизм разъел эмпиризм и превратился в отрицание знания у Юма.

Декарт в новое время поддержал рационалистическую философию и санкционировал её, и его можно назвать возобновителем рационализма в новое время.

Общекультурное соображение состоит в том, что в лице Декарта возобновилась некая подспудная традиция блаженного Августина (христианский платоник, рационалист в философии). Возобновление традиции уважения к авторитету блаженного Августина произошло не без влияния одной из ветвей протестантизма — кальвинизма; умеренные кальвинисты во Франции — янсенисты, в философии они поддерживали традицию блж. Августина в противовес традиции Фомы Аквината, которую поддерживали правоверные католики, в частности иезуиты.

Ко времени Декарта уже была традиция нового скептицизма (полностью он никогда не исчезал), потому что культурная жизнь неизбежно связана со скептицизмом. Традиция скептицизма состояла в том, чтобы обращать внимание на догматические построения (в философии «догматические построения» — те, которые не обращают должного внимания на критическую часть философствования); раз нет критики, то верить в такие догматические построения невозможно. Этот скептицизм поддержал и Декарт (блж. Августин тоже начинал со скептицизма). Для Декарта было нормально, если бы вся сумма знаний вытекала бы из одного принципа и представляла собой одну систему суждений, которые были бы логически связаны между собой безукоризненным образом, а не просто разные сведения из разных областей, да ещё сомнения возникают в степени достоверности этих знаний. Единственно, в чем невозможно было сомневаться для Декарта — это математика, авторитет которой для мыслящих людей того времени был вне всякого сомнения. Если бы всё знание, прежде всего философское, обладало такой достоверностью, как математика, тогда было бы хорошо. Замысел Декарта свелся к тому, чтобы философия обладала бы характером (систематичность) и достоверностью (безукоризненная) математики.

Как это сделать? Надо в море сомнения найти хотя бы одну точку опоры, которая бы представляла собой безусловную достоверность, и, отталкиваясь от нее, можно было бы приобрести пусть небольшое, но абсолютное знание. Эмпирики на этот счет особенно не задумывались, для Бэкона органы внешних чувств при всей сомнительности их свидетельств дают какое‑то знание, для жизни достаточное. Для Декарта мало было практического знания, для него надо было абсолютное знание.

Рассуждения Декарта свелись к тому, что сомневаться можно во всем, даже в том, что существует твое тело, но нельзя сомневаться в том, что мое сознание, когда оно испытывает состояние сомнения, существует — для того, чтобы сомневаться, мое сознание должно существовать. У блж. Августина тоже есть эта мысль, а Декарт её повторяет через более чем 1000 лет — cogito ergo sum — мыслю, значит существую. Состояние сомнения — это интуиция; для меня очевидно мое существование потому, что оно отождествляется с моим сомнением. По крайней мере, одна точка опоры есть — мое существование очевидно для меня.