История понятия гражданского общества в раннесовременную эпоху и теоретический синтез, страница 53

Это последнее соображение приобретает особое значение в свете второй интерпретации, предполагающей оригинальную позицию Грамши внутри марксизма. По его утверждению, позитивная роль государства, способная служить оправданием даже «обожествлению государства», состоит в том, что оно является «движением к созданию новой цивилизации, нового типа человека и даже нового гражданина... волей к построению внутри оболочки политического общества сложного и высокоразвитого гражданского общества, в котором индивид смог бы управлять собой, не вступая при этом в конфликт с политическим обществом, но, скорее, становясь нормальным продолжением, органичным дополнением этого общества»⁹⁹. Данный критерий, определяющий существо прогрессивной разновидности этатизма, весьма отличается от первого, а именно — от критерия создания сложного, хорошо развитого гражданского общества, способного к самоуправлению и являющегося предвестником новой культуры. Однако в свете уничтожения тоталитаризмом гражданского общества данный тезис выглядит крайне парадоксально. Возможно, Грамши имел в виду исторический опыт многих государств раннесовременной эпохи, отменивших институты традиционного европейского корпоративного общества лишь для того, чтобы открыть дорогу развитию современной структуры гражданского общества и даже способствовать ее развитию. Но данная аналогия не вполне оправданна. Упразднение старого сословного общества было совместным делом государства и действовавших снизу демократических сил, сохранявших определенную дистанцию по отношению к государственной власти. Таким образом, говоря о большинстве западноевропейских стран, практически невозможно локализовать (за исключением, пожалуй, времени якобинского террора) тот ускользающий момент, когда исчезли старые ассоциации, а новые еще не появились. Наоборот, когда тоталитарные правительства уничтожили гражданское общество, разрушив уже не традиционные, а модернизированные формы культуры и ассоциаций, они наложили прямой запрет на формирование новых, независимых от них типов ассоциаций, в том числе (а может быть, и в первую очередь) независимых социальных организаций и движений, способствовавших свержению старого режима. Имело ли смысл в данной ситуации ожидать от той формы этатизма, которая проявила себя более враждебной к гражданской сфере, чем любая из ее предшественниц, создания сверху «сложного высокоразвитого гражданского общества», способного к более или менее независимому самоуправлению? И какими должны быть формы нового типа гражданского общества, создаваемого сверху, если они столь же отличны от современных форм, как эти последние от их традиционалистских предшественников? Этот второй вопрос имеет большое значение, поскольку аналогия с прежними формами этатизма, которую стремится проводить Грамши, оказывается несостоятельной, коль скоро мы согласимся признать хотя бы то, что разрушающий ту или иную модель гражданского общества «тоталитаризм» прогрессивен при условии воссоздания им сверху той же самой модели или одной из ее разновидностей.

Правда, Грамши говорит о том, что «предоставленное самому себе» или «увековеченное» обожествление государства должно быть подвергнуто критике. Но он ничего не говорит о силе этой критики и ее политических последствиях. И вместе с тем создается сильное впечатление, что он сознает тревожный исход данного развития мысли, заключающийся в том, что между левым и правым тоталитаризмом не будет никакого нормативного различия, если первый не внесет никакого вклада в воссоздание гражданского общества. И конечно, только глупец (а их в 30-х гг. было множество, но Грамши к их числу не принадлежал) мог думать, будто сталинистская Россия отвечает обрисованным нами нормативным критериям прогрессивной диктатуры.