История понятия гражданского общества в раннесовременную эпоху и теоретический синтез, страница 25

⁴⁸ Результатом иллюзии системотворчества является и то, что семья предстает в виде естественной, непосредственной формы Sittlichkeit, являющейся не чем-то, что внутри гражданского общества, и не чем-то, что к нему относится, а чем-то внешним по отношению к нему, предшествующим ему. Характерное гегелевское изображение нравственности в виде триады требует пояснений. Гегель противопоставляет семью и гражданскому обществу, и государству, но это лишь первая из оппозиций, о которых идет речь в данном контексте. Сама по себе дифференциация на семью и гражданское общество, образующие систему потребностей, не слишком удивительна, ибо принятая в рыночной экономике исключительная ориентация на индивидуальную корысть участников рынка, интеграция которых происходит посредством обезличенных отношений, кажется чем-то особо отличающимся от взаимности чувства (любви), общности цели (дети) и интересов (семейная собственность), лежащих в основе представлений Гегеля о моногамной семье. Однако в отличие от марксовой концепции, гегелевская теория гражданского общества не ограничивается системой потребностей. Наоборот, наиболее важным открытием Гегеля в том, что касается гражданского общества, является установление им того, что оно строится по принципу добровольной ассоциации и предполагает новые формы солидарности, равноправного участия, членства и нравственности. Именно ассоциации гражданского общества (корпорации, сословия) служат той почвой, на которой складываются новые формы солидарности, коллективной идентичности и общих интересов. К числу наиболее важных их функций относится смягчение центробежных тенденций системы потребностей, объединение индивидов в интересах осуществления общих целей и ограничения эгоистических наклонностей. Именно поэтому Гегель называет корпорацию «второй семьей» (PR, par. 252. С. 275).

Почему же в таком случае, вместо того чтобы рассматривать семью как добровольную ассоциацию parexcellence, Гегель и вовсе исключает ее из гражданского общества, притом что он повсеместно использует слово «семья» как метафору солидарности? (Так, гражданское общество Гегель называет всеобщей семьей, корпорацию — второй семьей [PR, par. 238, 239. С. 268, 269], а государство — «самосознательной нравственной субстанцией, объединяющей принцип семьи с принципом гражданского общества. То же сущностное единство, которое проявляется в семье чувством любви, обретает... форму сознательной всеобщности» [EnzyclopädiederPhilosophischenWissenschaften(1830) (Hamburg: Meiner Verlag, 1969), par. 595].)

Этому мы видим две причины — логическую и идеологическую. Ввиду системности гегелевского подхода и принимая за отправную точку рассуждения правовое лицо, порождаемое системой абстрактных прав атомизированного индивида-собственника, действительно приходишь к мнению, что предполагается наличие некой предпосылки, а именно, некоего буквально порождающего индивида контекста, а таковым сама система потребностей быть не может. Субстанциальное существование индивидуального предполагает и некое «естественное всеобщее» (род и его воспроизведение), а каждый индивид изначально размещен, порожден в контексте семьи. Соответственно, Гегель усматривает в семье логическую предпосылку гражданского общества.

Однако для изображения семьи как дорефлексивной, естественной формы нравственной жизни требуется еще один шаг. Гегель признает, что естественный фактор, половая связь, поднимается моногамной семьей до уровня духовной значимости — взаимности любви и атмосферы доверия, — но все это, утверждает он, существует в дорефлексивной форме — в форме чувства. Семья является первой формой, в которой единство индивидов актуализируется как сообщество, построенное на любви. Однако через институт моногамного брака устанавливается нерушимая личная связь, приводящая к личной моральной привязанности и общности личных и частных интересов. Короче, моногамная семья сплачивает воли и интересы своих членов, придавая постоянство объединяющим и взаиморасполагающим свойствам любви.