Няня, о которой говорится в рассказе, далеко еще не из худших; часто поступают гораздо хуже, еще меньше понимают ребенка. Взрослые, убедившись, что взгляд ребенка расходится с их взглядом на вещи, не задумываясь, решают, что ребенок безусловно не прав, что его намерения и желания должны быть такими же, как и у взрослых, что разница объясняется несовершенством природы ребенка, ее незрелостью, что должны потом исправить воспитание и время. А между тем взгляд ребенка правилен, если воспитание еще не испортило его, а взгляд взрослых ложен в самой своей основе.
Иногда непонимание заходит гораздо дальше, до объяснения несходства взглядов и вкусов взрослых и ребенка врожденной испорченностью последнего, что влечет за собой всяческие исправительные меры и репрессии с целью подавления злой природы. Упомянутая няня, в своей невинной простоте, думала, что мальчик желает иметь полное ведерко камешков, и она насыпала и дала ему, несмотря на его слезы и крик. Будь она менее симпатична и более строга, она непременно приписала бы нежелание ребенка уезжать упрямству его бунтарской души, а слезы и крик, какими он встретил ее благонамеренную ошибку, врожденной неблагодарности его черствого сердца.
Почему же взрослые не понимают ребенка, откуда их грубые заблуждения? Объяснение довольно просто: не понимают, потому что они догматики; заблуждаются, потому что сами были воспитаны догматически. Взрослые принципиально оказывают давление и на ребенка, из самых лучших побуждений делают все от них зависящее, чтобы помешать раскрыться истинной природе ребенка, - потому что они и не замечают и не знают его настоящей природы. Они с самого начала по отношению к ребенку становятся в положение догматического руководства и требуют и ждут от руководимого пассивной, механической покорности. В этом они остаются верными не только своему ложному пониманию, или непониманию, ребенка, но и тысячелетней традиции, подкрепляющей и оправдывающей эту ложь и непонимание. (...)
Догматик берет на себя установление законов и правил, предоставляя другим и даже вменяя им в обязанность лишь повиноваться и исполнять. Догматическое давление может исходить и от отдельного лица, и от целого общества, от индивидуума и от корпорации, общественного класса или идейного течения и, наконец, от толпы. Как общее правило, немногие догматически повелевают, большинство повинуется. Но это, разумеется, не всегда так; бывает и обратное: например, церковь или профессиональный союз могут найти необходимым подчинить своему догмату каждого отдельного члена; подавляющее большинство голосов, общественное мнение так же точно действуют на отдельного индивида. (...)
Догматик может регулировать и даже контролировать внешние действия лиц, так или иначе от него зависящих; но хотя косвенно он и может влиять на их внутреннюю активность, однако он не в состоянии ни регулировать, ни контролировать ее. Он может, например, направить верующих к принятию той или иной догмы, может заставить их провозглашать ее - не только словом, но и совершением соответственных обрядов, - и все же он не может принудить верить в нее. Всякий догматик самыми условиями, при которых он действует, обречен следить только за внешним, вместо внутреннего, и довольствоваться только механическим повиновением букве приказания. При этом, чем строже его приказания и настойчивее требования, тем более внешним и безжизненными становятся действия его жертвы, с одной стороны; а с другой, - чем полнее и тяжелее гнет догматизма, тем больше поводов для его жертвы искать поддержки и успеха вовне, вокруг себя, в безжизненном и суетном. (...)
Чем выше способности, тем существеннее для их роста упражнение. Наша способность мышления и умозаключения не развивалась бы вовсе, если бы мы сами по себе и для себя не думали, не мыслили; наше воображение было бы слабо, если бы мы не позволяли себе рисовать всевозможных картин в уме; наше нравственное чувство оставалось бы в зачаточном состоянии, если бы нам было запрещено самостоятельно решать моральные проблемы и т.д. А между тем сущность догматизма и заключается именно в том, чтобы все более и более узурпировать личную свободу и таким образом препятствовать самостоятельному упражнению высших, руководящих способностей - умственных, нравственных, эстетических и религиозных. Его сущность именно в том, чтобы говорить нам, подсказать во всех мельчайших случаях не только то, что должны мы делать в самом узком смысле, но и как должны делать, как думать, как веровать, как восхищаться. Поскольку же догматизм допускает упражнения высших способностей, поскольку эти упражнения механичны; а механические умственные и духовные упражнения нельзя и назвать упражнениями. (...)
В самый ранний период возмужалости средний человек уже радостно воображает себя окончательно созревшим не только физически, но и умственно, морально, духовно. Свое преждевременно созревшее я он почитает своим настоящим, реальным я и, подчиняясь естественному инстинкту, все остальные свои дни проводит в стараниях упрочить и расширить его. Но так как благодаря догматизму путь внутреннего расширения и роста закрыт для него, то он поневоле избирает внешний путь - "путь конкуренции, честолюбия, себялюбия, жадности; путь бесчестия, лицемерия, самообмана; путь зависти, ревности, ненависти, бесчеловечности".
Он должен пойти по этому пути, чтобы удовлетворить желаниям своего недоразвившегося я; стезя эта неизбежна. Существует лишь одна стезя, спасающая от эгоистического я, - это стезя внутреннего роста, приводящая к подавлению низшего типа при помощи развития высшего. Но, когда эта спасительная стезя загромождена балластом догматизма, деспотизма, "двери тюрьмы захлопываются за нами автоматически, и порожденные догматизмом поверхностность, зависимость от внешнего - экстернализм - находят свое естественное дополнение в эгоизме ума, сердца и души". (...)
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.