Творчество немецкого художника Герхарда Рихтера. Идеи. Алхимия краски: цвет и фактура. От портрета и пейзажа к абстракции, страница 14

Восприятие морских пейзажей Рихтера как во многом условных, шаблонных композиций неслучайно, поскольку в качестве источника для этих картин художник использовал составные фотографии[55]. Так, соответствующие изображения неба и моря изначально принадлежали различным фотокарточкам, которые художник разрезал по линии горизонта и затем склеивал в нужных ему сочетаниях. Такой технический прием объясняет ощущение искусственности и «сконструированности» изображения, части которого действительно кажутся формально приложенными друг к другу, как, например, в пейзаже 1998 года (илл. 13), где безмятежная лазурь неба странным образом сочетается с темными водами пенящегося моря. Ранее, в работе 1970 года (илл. 14) этот принцип «реконструирования» образа был явлен Рихтером в наиболее радикальном виде, когда поверхность моря была «механически» продублирована им в плоскости неба.

Подобная особенность многих Рихтеровских пейзажей указывает не просто на их весьма условную связь с природой, облик которой они запечатлевают, но на сильнейшую отчужденность от нее и радикальное противопоставление ей самого живописного принципа. В этом заключается вполне предсказуемое фундаментальное различие между живописцем-романтиком и художником второй половины XX столетия, которое, пожалуй, можно попытаться объяснить через понятие «подлинности».

С одной стороны, подлинность полотен Фридриха заключается в самом намерении художника изобразить не что иное, как природу, которая является единственным прямым источником для картины, несмотря на то, что взгляд Фридриха в известной мере обусловлен определенным миропониманием, которое так же требует специфического построения художественного образа. С другой стороны, подлинность может пониматься в смысле вечной истины, которую художник стремится транслировать посредством живописи, того сакрального, что «изливается на все грани реальности»[56] и выходит далеко за пределы живописного изображения.

В контексте пейзажей Рихтера, написанных с фотографий, понятие «подлинности» раскрывается, скорее, через артикуляцию ее утраты, через отсутствие подлинности. При взгляде на изображение морского пейзажа зритель, пожалуй, неизбежно угадает его ложность, фиктивность, «поддельность», обнажающую факт того, что картина лишь имитирует изображение природы. Ведь, если романтики имели горячую веру в то, что они делали, в то, что природа на их картинах, порой принимая самый странный, фантастический облик, все же являет свою подлинную сущность, то Рихтер, напротив, подобной убежденности лишен. Его пейзажи выражают, скорее, не веру, но желание верить.

В то же время, не становится ли честное, чуждое всякой иронии признание Рихтером утраты подлинности как ощущения божественного присутствия в мире лишь иной формой подлинности, выраженной в живописном произведении?

Кажется, парадокс Рихтеровских пейзажей заключается в том, что, казалось бы, подчас откровенная профанация жанра в формальном и содержательном аспекте на самом деле оборачивается его серьезным переосмыслением, которое преследует, в сущности, ту же цель, что была положена великим немецким романтиком. Подобно тому, как, по словам Зонтаг, фотография одновременно является «псевдоприсутствием и в то же время символом отсутствия»[57], пейзажи Рихтера с их шаблонной композицией, «фиктивной» природой и кажущейся содержательной пустотой тем самым маркируют безнадежную утрату, отсутствие подлинности, способности воспринимать мир также истово, как это делали романтики. Таким образом, через означивание своего отсутствия подлинность становится умозрительно актуальной.

Однако не только этот концептуальный прием обусловливает впечатление возвышенности пейзажных образов Рихтера, но и качества собственно живописной поверхности картин, а также их крупный формат, придающий особую грандиозность изображению неба, изначально занимающему большую часть холста. Интересно, что при всей «схематичности», в той или иной степени присущей пейзажам Рихтера, в них неизбежно присутствует и нечто другое – необычайная, завораживающая поэтичность и красота, словно обнажающая глубокую тоску мастера по прекрасному.