Европа как не-Америка. Пятьсот миллионов человек в поисках Другого. Голлизм против черчиллизма, страница 19

Они по-прежнему уверены в том, что их будущее связано с Европой. Поэтому они верят и в Европу, и в Америку. Иными словами, они верят в Запад — ведь на протяжении почти целого столетия они не могли в полной мере ощутить свою принадлежность к нему. Освальд Шпенглер в своем «Закате Европы», опубликованном в 1918 году, описал гибель культуры, которую он пророчески назвал «западноевропейско-американской культурой». Во времена «холодной войны» эти страны были отделены от Запада «железным занавесом». И если немецкий или венгерский национализм был наиболее выраженным у меньшинств, проживавших за пределами национального государства, то западничество было наиболее заметным у исключенной периферии Запада, среди тех, кого чешский писатель Милан Кундера назвал «похищенным Западом». «Когда мы говорили о Западе», — вспоминает румынский философ и политик Андрей Плешу, — «нам никогда не приходило в голову, что... Западная Европа и Северная Америка существуют сами по себе».

И все же это не была слепая страсть. В работах Вацлава Гавела мы встречаем наиболее продуманные рассуждения об общих ценностях Европы и Америки. Именно Гавел и другие лидеры посткоммунистической Центральной и Восточной Европы ввели в начавшиеся после окончания «холодной войны» споры понятие «евроатлантический», зачастую используемое в несколько неуклюжем словосочетании «евроатлантические структуры». Насколько я могу судить, этот термин никогда прежде не использовался. На Западе говорили об «атлантическом альянсе», «трансатлантических отношениях» (понятие, которого не существовало до 1945 года) и «атлантическом сообществе», но приставка «евро-» имеет большое значение. Суть состоит в сочетании в равной мере европейского и американского. Никто не говорил о глубоком значении европейского проекта красноречивее Вацлава Гавела. В этом новом слове содержится идея нового равновесия.

В этом отношении лидеры стран Центральной и Восточной Европы был сторонниками Блэра задолго до самого Блэра. Когда у Европы начали возникать противоречия с Америкой, они мучились так же, как и британцы. Польский участник переговоров с Европейским Союзом Ян Кулаковский так описывал свои чувства: «Нас спрашивали: “Вы с Америкой или с Европой?” Это то же самое, что выбирать между матерью и отцом». Но сам блэровский отказ делать выбор в глазах по крайней мере некоторых голлистов был равнозначен выбору — неправильному выбору. После «Письма восьми» и заявления «вильнюсской десятки» президент Ширак гневно заявил, что эти страны показали, что они “pas très bien élevés” (не очень хорошо воспитаны) и что они «упустили хорошую возможность промолчать». Этот урок европейского этикета лишь разозлил жителей Центральной и Восточной Европы. Только французам позволено говорить от имени Европы? Поучения Ширака казались им новой разновидностью лозунга из оруэлловской «Фермы животных». Кто-то заново переписал лозунг над сараем, завещанный свиньей по кличке Наполеон: «Все европейцы равны, но некоторые равнее других».

Тем не менее, нам необходимо избегать чрезмерных упрощений. «Письмо восьми» подписал Гавел, но не чешский премьер-министр, а чешское общественное мнение было настроено резко протии войны в Ираке. Польские студенты присоединились к своим итальянским собратьям, участвовавшим в акциях протеста против глобализации. Высока вероятность того, что по мере более тесной интеграции этих стран в Европейский Союз их народы будут отождествлять себя с Европой, а не с Америкой.