Европа как не-Америка. Пятьсот миллионов человек в поисках Другого. Голлизм против черчиллизма, страница 10

В западноберлинском аэропорту «Тегель» стоит указатель: «До Лос-Анджелеса 9684 километра». Стрелка любезно указывает в правильном направлении. В ментальной географии западных немцев Лос-Анджелес оказывался ближе Лейпцига, а Атлантический океан уже Одера. Однако протестующее поколение 1968 года, мягко говоря, весьма критично относилось к американскому империализму, что отчасти было вызвано чрезмерным и даже рабским, по мнению представителей этого поколения, проамериканизмом их родителей, которых они также обвиняли в соучастии в преступлениях нацизма. Герхард Шредер и его министр иностранных дел Йошка Фишер принадлежат к этому немецкому поколению 1968 года. И это важно. Но не менее важны и два других источника таких настроений.

Прежде всего, немцы испытывают намного более глубокую и сильную неприязнь к любым войнам, чем британцы и французы. В 2002—2003 годах страна прошла через напряженный этап коллективных «покрывающих воспоминаний», касающихся, в особенности, ужасов бомбардировок немецких городов во время Второй мировой войны, которым были посвящены телевизионные передачи и книги. Мы должны сделать все, чтобы избежать войны с Ираком, говорил министр обороны Германии во время дискуссии на телевидении в феврале 2003 года, «потому что в ней погибнут миллионы невинных людей». Миллионы? Франция выступала против «американской войны» в основном из-за Америки; Германия выступала против в равной степени из-за войны и из-за Америки.

Вторым источником разочарования немцев стала неоправданная надежда, что Америка будет относиться к их стране как к зрелому государству. Франция с 1945 года пыталась восстановить свой статус великой державы, но она хотя бы была полностью суверенной страной — или, если ее суверенитет и был ограничен, то по доброй воле и в обмен на большее влияние. Германия, напротив, до 1990 года была разделенной страной, ее суверенитет был ограничен соглашением, ее бывшая и будущая столица была разделена бетонной стеной на сектора, которыми управляли советская, американская, британская и французская военные администрации. Ее «нормальность» как суверенного национального государства была совершенно новой и неестественной. Немцы ожидали, что с ними будут разговаривать как с серьезными партнерами, как обещал президент Джордж Буш-старший в 1989 году. И им не нравится, как с ними обращается его сын. Фразы, наподобие «не колония», «не относиться как к прислуге» и «необходимость независимости», повторяются в немецких спорах вновь и вновь.

Полагаю, что, помимо политического оппортунизма, в случае Шредера основное ощущение было именно таким. Чего нельзя сказать о министре иностранных дел Германии Йошке Фишере. Я хорошо помню свою беседу с Фишером летом 2003 года. Мы встретились в одном из кафе в центре Берлина. Он был одет не в одну из своих официальных троек, а в футболку, джинсы и кроссовки — американскую «униформу». Фишер говорил здравые и зрелые вещи о преодолении отчуждения на Западе. Он иллюстрировал свои слова об устойчивом промежуточном положении Германии между Францией и Британией при помощи двух стаканов и кусочка сахара на столике в кафе: ближе к Лондону по одним вопросам, ближе к Парижу — по другим.

В обозримом будущем, заметил он, Европа будет колебаться между голлизмом Парижа и атлантизмом Лондона. Рассуждения о Соединенных Штатах развивались в духе «мы — одна семья». Но затем, когда я настоял на том, чтобы он подробнее рассказал о сложных отношениях его правительства с администрацией Буша в Вашингтоне, он заговорщически пододвинулся ко мне и тихонько спросил: «Не хотим ли мы устроить “Бостонское чаепитие”?» Конечно, это была шутка. Возможно, он намекал мне, англичанину, на излишне подобострастную близость Блэра к Бушу. «Бостонское чаепитие», добавил он, оказалось благом и для Британии, и для Америки. Тем не менее, было удивительно, что министр иностранных дел Германии говорит такое. Явно имелось в виду, что Европа (или кто еще могут быть этими «нами»?) была в каком-то смысле колонией Соединенных Штатов. Когда мой собеседник собрался уходить, он дополнил свою полностью американскую униформу, надев черную бейсболку с надписью “American eagle”. «Кстати», — улыбнулся он, — «купил я ее в Бостоне».