У познания нет «вещи в себе», которая бы делала его безусловным, твердо подкрепленным внешней, более значимой по сравнению с ним структурой. Такому познанию нечем оправдываться кроме своей собственной критичности.
У человека, сущностным центром которого оказывается автономная свободная воля, также нет опор и оправдания в чем-то внешнем: традициях, включенности в мудрое общественное устройство и подчиненность мудрому государственному руководству, вписанности в систему межчеловеческих отношений, основанных на взаимосочувствии и любви. Он стоит сам силами своей ничем не подкрепляемой добродетели и святости. Достигая своего духовно-морального максимума, он как бы отрешен и «выдвинут» из мира. В своем стремлении к добру человек оказывается абсолютно одинок.
Общественное единство возможно лишь как чисто механическая сумма этих разделенных атомов доброй воли. И это общее может быть лишь внешним для них, выраженным юридически в системе законодательства. Система всеобщего законодательства – спасение и отчуждение. История – движение к будущему совершенству, но через антогонизм.
В целом, критичность разума и свобода человека оборачиваются неукорененностью, отвлечением от непосредственных данностей существования, они ни на что не опираются, находятся в подвешенном состоянии. Мир кантовской философии оказывается миром разорванности, разъединенности. Он приобретает эмоциональную окраску бездомности, тревоги, беспокойства, навязчивой вопросительности и противоречивости, которая может восприниматься как схоластические ухищрения философа. Свобода оказывается не столь прекрасной, как того хотелось бы, а разум не столь безусловеным, как требовалось бы.
Все, к чему человек призван долгом – не гарантировано. Оно должно создаваться самим человеком, причем в условиях значительной неопределенности перспектив. Человек обречен быть мастером методического баланса, координирования, творческого и ответственного синтезирования всех открывающихся ему элементов мира и жизни. Последствия его мастерства совсем не однозначно определены. Единственной поддержкой для него является вера в Бога. Но она максимально рационализирована, и, значит, также обрекает человека на трудную свободу.
Все последующиенемецкие философы обсуждают эту тему «синтезирования» стремясь, приэтом, видоизменить кантовский методологизм, убирая: жесткость законосообразности (Фихте), ригоризм долга (Шеллинг) и человеческую субъективность процесса синтезирования (Гегель). Для последователей Канта это означает преодоление дуализма кантовской философии, ее разорванности. Для самого Канта – как раз наоборот. Для него методологизм – «дух», а не «буква» науки.
И есть все основания полагать, что он не хотел, если не сказать, боялся, променять честную и искреннюю противоречивость на легко становящуюся догматизмом последовательность, которая бы ограничила критицизм и свободу мысли. Более того, эта противоречивость создает специфику и даже «очарование» кантовской философии. Сложность, неоднозначность и противоречивость – не причина для трагической философии.
Он говорил: «Ученые думают, что все существует ради них… Дворяне думают также… Не следует говорить, что мы самой своей природой призваны к науке, поскольку природа дала нам способность к ней: ведь стремление к науке может быть только неприродным… Правильное познание мироздания, по Ньютону, есть, может быть, прекрасный продукт чрезмерного любопытства человеческого разума. Между тем, Юм замечает, что философу в этом забавном размышлении легко может помешать молоденькая девушка, берущая воду из колодца, и что правители из-за малых размеров Земли сравнительно со Вселенной не бывают склонны отнестись с презрением к своим завоеваниям. Причина этого в том, что теряться за пределами того круга, который нам здесь определен небом, хотя и прекрасно, но неестественно… Философия есть дело не первой жизненной необходимости».
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.