История понятия гражданского общества в раннесовременную эпоху и теоретический синтез, страница 52

Кроме того, учение Грамши о гражданском обществе никогда не разрабатывалось в терминах, предполагающих бескомпромиссную враждебность к этатизму. Такое отношение также совместимо с функционализмом, присущим его образу мысли. Если порой он считает гегемонию продуктом гражданского общества (точно так же, как принуждение — продуктом государства), то в других его формулировках и гегемония/согласие, и господство/принуждение суть функции государства; первая пара функционирует в сфере гражданского, а вторая — в сфере политического общества. Именно эта вторая формулировка совместима с функционалистским редукционизмом гражданского общества⁹⁶. В соответствии с внутренней логикой этой формулировки, гегемонию следует рассматривать не как нечто, автономно продуцируемое в рамках гражданского общества, а как одну из форм эффективного функционирования государственной власти. В таком случае формы установления контргегемонии внутри старого общества можно рассматривать прежде всего как разметку пути для новой государственной власти, которой предстоит на совершенно новой основе определить условия собственного функционирования, включая и новую основу «цивилизации» согласия. Подобная интерпретация подкрепляется замечаниями Грамши о «цивилизационной» миссии государства.

Представление о государстве как о некой цивилизационной силе особо выдвигается Грамши в двух контекстах: исторической неудачи дела объединения Италии, приведшей в XIX в. к Рисорджименто, и проблем развития стран советского типа в XX в. В данный момент нас интересует его анализ советской тематики, которым он пользуется также и при проведении сравнений с фашистской Италией. Подобно другим марксистам, при исследовании структурных сходств современных диктатур, из которых все прибегают к более или менее автономным формам государственной власти для укрепления недостаточно стабильной системы господства, Грамши опирался на Марксов анализ бонапартизма («цезаризма»). Однако, в отличие от Троцкого, Грамши не считал, что специфическое различие предположительно исходит от более прогрессивной разновидности бонапартизма, которая может определяться рабочим классом, в каком-то смысле господствующим, но еще не правящим, от имени которого могла бы действовать государственная власть. Вместо этого он проводит данное различие в соответствии с тем, идет ли речь о создании новой культуры или о сохранении старой. Но каков смысл данной новой культуры? Грамши предлагает две интерпретации, из которых лишь одна соответствует основной направленности его собственной теории. Во-первых, он утверждает, что прогрессивная форма этатизма, «эта точка привязки зарождающегося нового мира», есть «мир производства; работы», т.е. организация «частной и коллективной жизни... нацеленная на максимальную продуктивность производственного механизма»⁹⁷. Это суждение, соответствующее как исходным посылкам исторического материализма, так и довольно недальновидной апологетике советского общества, согласуется с одобрением идеи уничтожения существующей разновидности гражданского общества во имя «прогресса». Ведь в данном контексте Грамши говорит о репрессивной деятельности государства, о рационализации и «тейлоризации» общества, а также о том, что государство полагается на карательные санкции⁹⁸. Однако данный ход мысли противоречит антиэкономической направленности социальной теории Грамши: если базис не определяет надстройку, как может характер новой культуры и нового общества определяться простым преобразованием экономической структуры? Таким образом, если Грамши и верил в то, что в некоторых ситуациях социальная сфера должна быть сведена действиями государства всего лишь к некоему дополнению к экономическим преобразованиям, то совершенно неясно, каким образом подобное может быть источником новой культуры — в особенности такой культуры, которая прокладывает дорогу к новому обществу.