Детство польского шляхтича в первой половине XIX века (по материалам мемуаристики), страница 19

По крайней мере, в трех мемуарах мы находим описание событий 1812 года (в воспоминаниях Т. Зана, Э. Т. Массальского и Ю. Пшецлавского). Многие еще до 1812 года предчувствовали, что приближается война Франции с Россией. Уже с 1810 года в Российской империи и особенно в Западных губерниях появились французские шпионы. Массальский пишет, что никто не делал из этого секрета – даже дети знали об этом. «Наши взрослые наверняка хорошо знали, что это за люди, а земская полиция, еще выбиравшаяся из числа граждан, сама облегчала такие исследования страны. Наш дядя Ежи сам был тогда начальником земской полиции Игуменского уезда, и у него были такие гости, он сам их возил куда-то, и из этого почти не делалось секрета, потому что и мы, дети, знали об этом»[190]. Пшецлавский рассказывает похожий эпизод: его семья приняла (не очень понятно, осознанно или нет) французского шпиона, выдававшего себя за странствующего итальянского монаха[191]. С началом войны и приходом французской армии на территорию Западных губерний генерал Ян Конопка начал формировать уланский полк для гвардии Наполеона. В него записывались многие молодые поляки. В частности, два гувернера братьев Массальских[192], их соседи и знакомые, двоюродные братья Пшецлавского и его дядя[193]. Мальчики мечтали тоже попасть в армию: «Мне тогда был 12-й год, и я помню, как горько плакал я, что не мог быть товарищем брата Карла, который у нас воспитывался. И ему было не более 17-ти лет»[194], «Мы плакали из-за того, что нам не разрешали [записаться в полк][195]», восхищались удалью военных[196]. Подростки читали газеты, издаваемые французами, вместе со взрослыми, и вместе с ними горячо верили, «что все помещенные в этих газетах сведения о победах и продвижении Наполеона были чистой правдой, что русские везде терпят поражение и бегут, и что Польша возродится»[197].

Постепенно, правда, с приходом настоящей войны, со всеми ее ужасами, и с проникновением истинных сведений о военных действиях и их предположительном результате, такой энтузиазм постепенно угасал – и у взрослых, и у детей. Немало несчастий приносили мародеры, следовавшие за французским войском. Семьи переезжали в поисках более безопасного места, прятались по лесам[198], прятали ценные вещи[199]. Не раз жизнь родителей и родственников наших героев оказывалась в опасности. Безопасность могло обеспечить присутствие какого-нибудь «гарнизона» или хотя бы одного офицера[200] или солдата в имении. Но иногда приходилось защищаться своими силами. «Я помню несколько наших столкновений с ними, потому что и я всегда с пистолетами в руке следовал за отцом с намерением защищать его жизнь, если бы кто-нибудь на нее покусился, но мне ни разу не довелось выстрелить, потому что эти мародеры, обычно трусы <...> убегали или после небольшого сопротивления сдавались»[201].

Массальский описывает, как они втроем с отцом и соседом обезоружили банду мародеров. Одынец, который был в то время младше Массальского, скрывался некоторое время вместе со своей матерью и другими женщинами и детьми в лесах. Иногда им в буквальном смысле приходилось жить на хлебе и воде[202]. Наконец им удалось найти себе охрану – одного солдата из Надвислянского легиона, который сопровождал и охранял их. Все увиденное и пережитое сильно влияло на воображение детей – Одынец пишет, что все события заставили его возненавидеть все французское так, что он даже отказывался учить французский язык. Солдат же, который защищал их, особенно после того, как он храбро расправился с мародерами, убившими ради забавы старика кузнеца и ограбившими костел, стал для мальчика настоящим героем, так что он сочинил хвалебную песню в его честь. «Я был так захвачен и вдохновлен этим, что в честь его геройского поступка сложил для него песню, по образцу тех, которые он мне пел. Я хорошо помню, что эти стихи я сочинял плача, не только от жалости, но и от злости и ненависти к французам. Ненависть так захватила меня, что только во время отступления, когда я не раз был свидетелем ужасной судьбы пленных, это чувство ненависти сменилось чувством не менее глубокого сострадания…»[203].