При этом большая часть попавших в поле зрения объективации (государство, право, экономика и все другие формы общественных институтов, которыми нам надлежит наполнить нашу жизнь) являются прежде всего продуктами процесса цивилизации, чисто биологическими образованиями. Это не объективации культуры, они созданы и сохранены стремлением к существованию, его расширением и его борьбой, от него они получают подлинный первоначальный, внутренний и необходимый образ, и от тех средств, которыми оно пользуется для своего осуществления, образованных посредством интеллектуализации. Эти объективации и построение жизни общества, совершенно произвольно таким образом помещенное в бытие, становятся предметом (так как культура означает придавать жизни форму), которому культура придает свой образ, становятся, возможно, величайшим, важнейшим, во всяком случае значительным, предметом. Тенденции цивилизации и цели культуры сталкиваются в своих требованиях и встречаются в них. Без сомнения, нужно считать громадным счастьем возможность формирования образа времени, если общественные образования не настолько фиксированы создавшим их стремлением к жизни, чтобы затруднить их переработку в форме культуры. Это было счастьем всех ранних времен, которые еще обладали более слабой рационализацией и потому в известной мере — не застывшими пластическими созданиями цивилизации. Сегодня мы стоим перед проблемой, когда естественные основания этой биологической жизни принимают в больших областях, в экономике, государстве формы, которые структурно настолько фиксированы, что, как представляется, в них исключено всякое личное воздействие. Однако эта естественная форма не создана волей культуры, а эти объективации изначально не проистекают из нее самой, и они не превосходят простую жизнь, которую культура только должна еще воплотить в образ, точно так же в этом отсутствует и трагичность развития культуры, которое бы само себя уничтожило. Ситуация такова, будто мы для наших культурных преобразований из плодородного и богатого окружающего мира, данного природой, перемещены в бедный, скалистый, скудный неподатливый мир, с пригодной для нас земли на неудобную. В этом заключен рост притязаний к нам, усложнение задач, которые мы должны решить, и больше ничего. Но существование культуры и ее задач в наше время от этого не зависит. В этом, быть может, состоит даже момент, усиливающий волю культуры и совершенно несомненно чувство культуры. Ибо человек, помещенный в высокоорганизованную, каменную, скудную, наполненную машинами среду нашего сегодняшнего бытия, является, как любой из его пред-' шественников, не только исчисляющим и волящим, но и чувствующим субъектом, он, как любой другой, преисполнен метафизическим стремлением преобразовать это бытие, чтобы оно стало единым с его чувством. Чем менее это чувство обнаружит сегодня в природных формах бытия удобный для себя материал, чем больше они ему сопротивляются, тем более мощно это чувство перейдет в потребность культурного преобразования этих форм, тем более подчеркнуто оно должно ценить все культурные явления и с тем большей ясностью оно снова поймет специфическую природу всего связанного с культурой. Мы ощущаем это сегодня повсюду. Если, однако, мы в глубине души, наконец, вновь узнаем, что, вопреки обывательскому, свойственному цивилизации обожествлению интеллектуализма и форм его существования, культуру создает наше чувство, когда мы познаем, что игнорирование этого факта было основной опасностью прошедшего и настоящего времени, когда мы постигнем, что из-за смешения нашего метафизического чувства с ratio, или разумом, мы стали считать чисто технические средства жизни и их понятийные образы ее высочайшим содержанием, что этим история поставила нас на колени перед фетишами не живыми, а мертвыми, тогда опасность, что мы будем задушены этими фетишами, будет преодолена, ибо тогда мы, действительно, могли бы сказать им, познанным нами:
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.