Специфика пелевинской поэтики заключается и в том, что «произведения автора не отображают действительность такой, какая она на самом деле или какой кажется большинству из нас»[4]. Совершенно обычные события, на наш взгляд, в его произведениях носят условный, фантастический характер. В повести «Затворник и шестипалый», например, обычное движение конвейера для цыплят, живущих в бройлерном цехе, является признаком Армагеддона. Для отображения преобразованного, сложного мира В. Пелевин использует большое количество различных приемов и форм. В его текстах можно встретить аллегории, сказочные элементы и черты антиутопии, но излюбленным его приемом можно считать гротеск – доведение всего до абсурда. Например, рассказ «Бубен верхнего мира» из сначала мистической истории об оживлении мертвецов превращается на наших глазах в описание предприятия, занимающегося вывозом русских девушек за границу путем их брака с иностранцами.
Основное свойство постмодернистского художественного текста – это интертекстуальность, так как основное постмодернистское утверждение: «реальность есть лишь массив текстов и пересказов этих текстов»[5]. В произведениях Пелевина явная или же тщательно завуалированная интертекстуальность присутствует всегда. Автор вовлекает читателя в интеллектуальную игру, целью которой является обнаружение истоков образа или идеи. Например, весьма интересным представляется вопрос о параллелях и аллюзиях, которые порождает роман «Чапаев и Пустота». Что касается западной традиции, то здесь следует говорить о наследовании идей Х. Л. Борхеса (альтернативное название пелевинского романа «Сад расходящихся Петек») и Г. Майринка (образ башкира-голема напоминает об «Ангеле Западного окна»). Если же говорить об отечественной традиции, то наиболее очевидной является связь пелевинского романа с «Мастером и Маргаритой» М. А. Булгакова. По поводу этой связи сам Пелевин заметил: «Мастер и Маргарита» как любой гипертекст обладает таким качеством, что сложно написать что-либо приличное, что не походило бы на «Мастера и Маргариту». Причина, видимо, в том, что тексты эти отталкиваются от одной и той же ситуации и выносят один и тот же приговор, потому что другой был бы ненатурален»[6].
Частным случаем интертекстуальности является «восточность» произведений В. Пелевина. В утрированном поклонении Востоку заключена самоирония по поводу «восточной моды» 70-80-х годов, часто выражающаяся за счет приземления буддистских теорий. Например, в романе «Омон Ра» спецотдел в отряде космонавтов, который занимается проверкой цикла перерождений своих подопечных, расстрелял друга главного героя за то, что тот был «немецким асом» в прошлой жизни. Но восприятие Пелевиным восточной философии не так однозначно. Основная «восточная» философская тема в его творчестве – непонимание Россией своего места в мире, вечный ее конфликт между желанием жить по-западному и мыслить по-восточному. В результате страна не движется ни в сторону экономического благополучия, ни в сторону духовного совершенствования. Эта тема лежит в основе повести «Желтая стрела», в которой пассажиры поезда двигаются к разрушенному мосту, а неправильно понятые ими восточные учения вызывают в них нежелание спастись. «Восточная» интертекстуальность проявляется и в непрямом цитировании текстов восточных мыслителей, например, в речи Чапаева в романе «Чапаев и Пустота»: «Все, что мы видим, находится в нашем сознании, Петька. Поэтому сказать, что наше сознание находится где-то, нельзя. Мы находимся нигде просто потому, что нет такого места, про которое можно было бы сказать, что мы в нем находимся. Вот поэтому мы нигде»[7]. Главное при чтении текстов этого автора – четко различать иронию по отношению к «доморощенным мистикам» и серьезную интерпретацию восточной философии.
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.