Оноре Бальзак. Детство, отрочество, юность, страница 19

По лестнице, устланной красным ковром, увешанной картинами и украшенной вазами, статуями, коллекциями эмалей, Гюго поднялся на второй этаж и приблизился к комнате, откуда доносилось громкое, зловещее дыхание. Бальзак умирал. «Голова его покоилась на груде подушек, среди них было несколько диванных, из красного шелка, снятых с софы, стоящей в этой же комнате. Лицо его было лиловым, почти черным, голова повернута вправо; он был небрит, седые волосы его были коротко острижены, взгляд широко раскрытых глаз неподвижен...» Гюго отметил, что в комнате неподвижно стояли двое: старуха сиделка и слуга. Он не мог знать, что их окружает множество призраков, что дом буквально кишит невидимыми глазу созданиями. Отключившись от реальности, уходя навсегда, Бальзак находился сейчас в мире «Человеческой комедии», творцом, демиургом которого был он сам. Свидетели его последних дней вспоминают, что в забытьи он звал Бьяншона. «Он бы вылечил, — шептал Бальзак угасающим голосом. — Что же Бьяншон не идет?»

Бьяншон не мог услышать Бальзака, ведь он по его же воле находился в далекой провинции. Но многие услыхали призыв, другие явились без зова.

У постели умирающего беззвучно рыдала, опустившись на колени, прекрасная «лилия долины» госпожа де Морсоф. Она не переживет его, да и зачем? «Ровная бледность, матовая, холодная белизна, что предвещает близкую смерть, покрывала ее черты».

Евгения Гранде, в платье зеленоватого левантина, в большой белой нитяной косынке и в переднике из черной тафты, склонилась над Бальзаком. «Ее черты, контуры ее лица, которых никогда не искажало и не утомляло выражение чувственного удовольствия, походили на линии горизонта». Прерывистое дыхание и стон испугали девушку. Евгения подняла свесившуюся руку писателя и прижала к губам.

Эту сцену сокрушенно наблюдал Даниэль д'Артез, «один из тех избранных существ, у которых тонкость ума и обширность знаний не исключают ни силы, ни величия чувств». В предчувствии близких похорон он вспоминал, как вместе с Бьяншоном и Растиньяком они погребали тело убитого на баррикадах у Сен-Мерри Мишеля Кретьена. Профиль писателя напомнил ему погибшего друга.

Адвокат Дервиль, войдя в комнату умирающего, тщетно искал взглядом госпожу де Бальзак. Его тревожили запутанные финансовые дела ее мужа, он хотел поделиться с Эвелиной своими соображениями о ценности рукописей, писем, которые при умелой продаже могли бы принести не менее ста тысяч франков. Дервиль не успеет принять нужных мер. На следующий после похорон день кредиторы заполнят дом, ринутся к ящикам и шкафам, выбросят на пол их содержимое. Бумаги, сваленные на улице, — сотни писем, наброски статей, рукописи завершенных книг, главы задуманных романов, корректуры— и все-все растащат окрестные лавочники, мастеровые. Часть бесценных бумаг пойдет на кульки, пакетики, обертки для нехитрого товара, и лишь часть удастся разыскать энтузиасту Леванжюлю.

Прослышав, что тяжкий недуг одолел несокрушимого Бальзака, на улицу Фортюне примчался на тонких, сухопарых, как у оленя, ногах Гобсек. С несвойственным ему волнением он стал расспрашивать о состоянии больного миловидную скромницу — мадам Дервиль (в девичестве Фанни Мальво). Досадливым жестом он сунул руку в карман потрепанного сюртука и тут же выдернул ее, обронив при этом золотой двойной наполеондор. Растиньяк поднял монету и протянул ее старику. Вскинув на пэра Франции маленькие, желтые глазки, он растянул в улыбке тонкие, как у древних стариков на картинах Рембрандта, губы и тихим, мягким голосом произнес: «Это не моя! Золото! У меня? Да разве я стал бы так жить, будь я богат?» С этими словами он отошел в угол, сел в кресло и замкнулся в холодной бесстрастности.

Герои «Человеческой комедии» теснились в прихожей, на лестничных переходах. Сухой, костлявый старик, одетый по моде Империи и в сморщенном цилиндре, смотрел на окружающих с бесконечной печалью. Как все застенчивые люди, он привык подавлять свои чувства, но при виде коллекций эмалей, картин, резной мебели разволновался не на шутку. Да, это был он, кузен Понс! Пробираясь по лестнице, он задел острым локтем барона Нусингена, который недовольно проворчал ему аслед: «Зударь, нато би фам ширу прибафить!» Но Понс не слышал, он устремился в круглую ротонду, где висели все пятьдесят семь «шедевров» Бальзака. Говорят, писатель и дом-то этот выбрал, прельстившись этой круглой со стеклянным куполом залой, где так хорошо будут смотреться его картины.