Уже было отмечено, что самый термин “история” используется в двояком смысле. С одной стороны, он означает res gestae (рассказ о деяниях), т.е. собрание фактов, событий, деяний прошлого. А с другой стороны, он говорит о чем-то совершенно ином — о наших воспоминаниях, о нашем знании этих событий. С точки зрения простой логики это придает истории такую любопытную и совершенно поразительную двусмысленность, которой мы не найдем ни в какой другой отрасли знания. Это все равно, как если бы ученый был не в состоянии сделать четкое различие между объектом и формой своих знаний об этом объекте, как если бы он путал “природу” и “физику”. Но возможно, мы и рассчитываем именно на эту двусмысленность, которая с первого взгляда показалась нам столь нежелательной. Связь между содержанием и формой знания в истории гораздо теснее, чем в какой-либо области естественных наук. В нашем повседневном опыте мы постоянно пребываем в окружении физических объектов. В обязанность науки входит их описание и объяснение, но и без ее помощи они не выходят из поля нашего зрения; кажется, будто мы могли бы и понаблюдать за ними, и потрогать их. Но мы не можем таким же образом потрогать наше прошлое, прошлое всего человечества. Без постоянной и неустанной работы историка это прошлое останется книгой за семью печатями. То, что мы называем нашим современным историческим сознанием, должно было выстраиваться шаг за шагом в трудах великих историков.
История словно бы разворачивает в обратном направлении тот созидательный процесс, который характеризует нашу человеческую цивилизацию. Цивилизация по необходимости создает новые формы, новые символы, новые материальные вещи, в которых жизнь человека находит свое внешнее выражение. Историк прослеживает эти новые формы в их истоках, он пытается реконструировать ту реальную жизнь, которая лежала в основе всех этих единичных вещей. В этом смысле история есть возрождение жизни, которая без этих постоянных усилий завяла бы и утратила свою витальную силу. Без исторической герменевтики, без искусства интерпретации, заключенного в истории, человеческая жизнь стала бы очень жалкой. Она свелась бы к единичному моменту времени, она не имела бы больше прошлого и, следовательно, у нее не было бы и будущего, ибо знание прошлого и знание будущего тесно связаны друг с другом.
Перед тем как завершить мою лекцию, я хотел бы еще раз привести вам слова из работы Тэна. Ссылаясь на него, я, как я надеюсь, не вызываю подозрений в том, что ссылаюсь на авторитет, близкий моему собственному восприятию истории. Тэн принадлежал к тем философам, которые неустанно и с величайшим напряжением защищали тезис о единстве и однородности всей науки вообще. Он не допускал никакой разницы между знанием естественнонаучным и знанием историческим. Величайшим устремлением и величайшим идеалом Тэна было желание приблизить историю к естествознанию. Но, несмотря на эту генеральную максиму, мы находим в трудах Тэна множество намеков, которые, так сказать, указывают нам и на другие аспекты его понимания, и на возможности движения его в совсем другом направлении. Так, во введении к “Истории английской литературы” Тэн писал: “Что стремитесь вы отыскать в человеке зримом, когда видите его перед глазами? Человека незримого. Слова, доносящиеся до вас, манеры, выражение лица, одежда, поступки и всевозможные плоды его труда для вас не более чем внешние проявления, в них выражается нечто иное — человеческая душа. Человек внешний скрывает в себе человека внутреннего; в первом лишь проявляет себя второй. Когда вы окидываете взглядом жилище человека, его домашние вещи и платье, вы ищете в них следы его привычек • и пристрастий, определяете меру его изящества или неуклюжести, расточительности или бережливости, глупости или прозорливости. Вслушиваясь в беседу, которую он ведет, подмечая различные интонации и изгибы его мысли, вы судите по ним о его страстности, непринужденности и веселом нраве или о его, напротив, решительном и твердом характере. Вы знакомитесь со всем, что им написано и создано, с его финансовыми и политическими предприятиями и стремитесь измерить широту его ума, пределы его проницательности, выдумки или хладнокровия, чтобы постичь характер, строй и глубину его мышления, понять, как рассуждал он и как принимал решения. Такого рода внешние приметы подобны широким аллеям, сходящимся в одном центре, и вы пускаетесь по ним в путь затем лишь, чтобы достичь этого центра. Именно там находится подлинный человек, т.е. совокупность известных способностей и чувств, из которых берут начало все остальные черты. Так перед нами открывается новый мир, мир безграничный, ибо за всяким видимым поступком кроется нескончаемая череда мотивировок, душевных движений, давних и недавних переживаний, способствовавших его проявлению; подобно высоким скалам, вырастающим из самых недр земли, все они достигают в поступке высшей своей точки и вместе с ним поднимаются на поверхность. Этот-то скрытый от глаз мир и есть следующий, второй предмет изучения, предмет собственно историка. Если критический дар в нем достаточно развит, он сумеет в любом архитектурном орнаменте, в любом живописном мазке, в любой литературной фразе распознать то особенное чувство, которым вызваны к жизни и орнамент, и мазок, и фраза. Он становится свидетелем драмы, свершавшейся в душе живописца или писателя: для него все служит указанием — выбор слов, краткость или долгота периодов, особенности метафор, ритм стиха, ход рассуждений. Читая текст, он душой и мыслью следит за тем, как постепенно развертывается перед ним изменчивая цепь душевных движений и представлений, из которых этот текст возник”30.
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.