Тезис о стабилизации западного «индустриального общества», провозглашение тягчайших противоречий, неотъемлемых от реализации научно-технической революции в условиях капитализма, «пережитками» драматизирующего исторического мышления дают все основания признать в Шельском идеолога консерватизма, оформившегося в четкую политическую позицию буржуазной реакции несколько позже. Ставя в теории насущный вопрос о ширящемся все более характере научно-технического производства, об универсалистских тенденциях науки, подчеркивая тот важный факт, что в условиях развертывающейся НТР коренное, сущностное изменение претерпевают все формы жизнедеятельности людей, Шельский, однако, возводит это в абстрактно-универсальный принцип, за которым фактически пытается скрыть глубоко отчужденный характер индустриального труда в условиях капитализма, социальную сущность этого явления.
Видя рутинность отживших свое буржуазных институтов, служащих помехой тем новым перспективам, которые открывает научно-техническая революция, Шельский считает необходимым отрицать весь мир исторической, гуманитарной по преимуществу культуры исключительно в угоду новому, техническому «императиву» капиталистического государства. Так в свое время Шпенглеру зыбкость, нереализуемость многих либеральных лозунгов показалась достаточным основанием, чтобы выдвинуть общую концепцию «космической» обреченности западной культуры.
Однако - и здесь вступает в силу второй лейтмотив философии Шельского - все это не означает, что вопросы типа «где мы находимся», «куда движемся» и т. п. лишены для общества значения. Нужно только признать, что наних не может быть дано научного ответа, поскольку они продиктованы исключительно душевными, эмоциональными побуждениями. Все же Шельского немало занимает роль рефлексии в этих условиях: невольно сказалось «некритическое наследие» европейской философии человека. Так, если, подчиняя социальные проблемы «монизму» замкнутого круга рационального производства (и основанного на этом принципе «технического государства»), Шельский легко приносит в жертву «общество», то с индивидом, с его личностными измерениями, он расстаться медлит. Шельский явно пытается апеллировать к духовным ресурсам, которыми индивид располагал до сих пор, и которые считала его достоянием историческая культура.
В весьма атомарном - и по существу трагически «внесоциальном» плане - Шельский пытается решить вопросы морали. Мораль общества на современном этапе, отмечает он, характеризуется необыкновенной абстрактностью, «всеобщностью», она не дает достаточных оснований для принятия решения; сложность сегодняшней жизни выдвигает слишком много «за» и «против»; поэтому развивать мораль общества не имеет смысла; единственная путеводная нить в наш век - это обостренное нравственное чувство индивида, восприимчивость к нравственным коллизиям, бескомпромиссное чувство ответственности.
Такой подход можно было бы счесть почти экзистенциалистским, однако надо сказать, что в противоположность экзистенциалистам Шельский вовсе не считает современников, членов «массового общества», менее нравственными, чем их предшественники, просто мораль в современных обществах, лишившись прежних конкретных содержаний, предлагает слишком общие положения (истина, справедливость, интеллектуальная честность и т. п.), которые допускают беспредельную гамму толкований и по существу бесплодны, ибо равно способны обосновать любой выбор.
Рефлексия и эмоции, в каком-то смысле оказавшиеся на периферии общества «рационального производства», составили основу современного искусства. Субъективность - продукт историко-философской рефлексии - теперь является исключительно художественной задачей. Шельский подчеркивает необходимо фрагментарный характер подобной рефлексии: сущность, специфика произведений искусства - продукта такой рефлексии - в незавершенности, открытости.
Это многочисленные дневники, «записки» - вечно возобновляющиеся попытки найти ответ на сформулированный выше вопрос. И, напротив, сегодня художники, стремящиеся к созданию монументального эпического образа действительности, выглядят, по мнению Шельского, архаичными, художественная ценность их работ значительно ниже. Произведение как ответ - это необязательное, произведение как возобновляющийся вопрос - это все. Сегодня, пишет Шельский, уже не объекты сознания, а ступени рефлексии, ее самоуглубления, направленность на себя намечают ориентиры, дают человеку самоопределиться. Правда, эти вопросы «не поднимают нас в гору, откуда можно было бы спокойно созерцать все вокруг, а лишь не дают упасть, когда мы продираемся сквозь джунгли...».
«Где мы сейчас находимся?.. Сами по себе ответы на подобные вопросы ничего не значат. Надо продолжать думать; надо отваживаться на такую жизнь».
В итоге следует подчеркнуть, что в концепции научно-технической цивилизации Шельского в парадоксальном, «перевернутом» виде находит свое отражение реальная проблема современности: недостаточное участие человека в сознательном творении окружающего мира. Отброшен вопрос о «смысле целого», остается лишь чистое «функционирование», - а функционирование не есть деятельность культуры; тем самым надежды Шельского на воссоединение цивилизации с культурой на технократической основе лишаются всякой почвы. Культура - это и есть вопрос о смысле целого. В этом отношении субъект у Шельского не просто «лимитирован»: он только объект технического развития, и ничего более.
Не случайно после стремления возвеличить «фаустовский» дух современности, инженерный, конструктивный гений человека Шельский в заключительном разделе статьи «Человек в научной цивилизации» с характерным названием: «Что же тогда значат: ,,человек", „душа", „бытие человека как субъекта"?» демонстрирует поистине пораженческий пессимизм.
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.