Место и роль человека в системе современных производительных сил. Человек как субъект и объект«Научно-технической цивилизации» в технократической теории Х.Шельского, страница 6

По существу Шельский ставит перед общественны­ми науками задачу: пожертвовать идеей исторического развития, историко-культурной преемственности (кото­рой уже ни в чем нельзя найти соответствия), чтобы получить возможность понять нашу эпоху в качестве новой культурной целостности. Ибо, по Шельскому, стремление настаивать на преемственности по отноше­нию к прошлому сделало невозможным объяснение настоящего с монистических позиций, привело к недо­пустимому дуализму, когда научно-технический про­гресс стал рассматриваться как независимая перемен­ная, обособленно растущая величина, в общем чуже­родная, действующая деструктивно в унаследованном мире культуры.

Концепция Шельского представляет собой последо­вательную попытку дать объяснение сложившейся ре­альности в качестве системы с присущими ей полыми закономерностями взаимодействия и развития. Единство человека с миром, полагает Шельский, сейчас достигается на новом, высшем уровне; это обеспечивает целостность вновь интегрированной культуре. Современ­ная эпоха предлагает человеку совершенно новую фор­му идентификации, «феномен резонанса» (описанный А. Геленом) - узнавание себя в своих технических конструкциях, в собственной рациональной продукции.

Попытка Шельского на этом пути добиться мониз­ма, единства предпосылок во взглядах на современность ведет к отказу от главенствующей идеи европейской культуры - понятия целостного человека как средото­чия социально-культурных интересов и чаяний. Шель­ский глубоко убежден, что идеал «целостного человека», это некритически воспринятое наследие идеалистиче­ского мышления, своим повсеместным распростране­нием сейчас обязан потребности человека эпохи НТР в самоутверждении: в этом смысле это «естественная секреция» самого технического прогресса. Между тем, эта потребность - анахронизм, ибо человек уже не от­чужден, как прежде, от своего творения, поскольку он постоянно утверждает себя в своей всеохватывающей рациональной производительности. Итак, сама поста­новка проблемы бытия человека, человека в его це­лостности, лишена реального содержания, страдает абстрактностью, выступая в той «исторически некон­кретной форме общей гуманности, которая может ин­терпретироваться многозначно и потому снискать одоб­рение всех». В то же время идеал «целостного человека», пишет Шельский, поддерживается всем ис­торическим мышлением, которое, упорствуя в своих попытках сохранить «инакость» и суверенность человеческого духа, выдает воспоминание за действительность.

Шельский уверяет, что научно-технический про­гресс влечет за собой ликвидацию отчуждения. Однако осознанию нового единства мешает «метафизическая бесприютность» современного человека, тоска по про­шлому, навеваемая воспоминаниями о свободе субъективности в условиях отчуждения, раздвоения человека.

Говоря об этой свободе, Шельский исходит из опре­деленной общественно-политической эпохи. Маркс от­мечал, что процесс капиталистической индустриализа­ции в значительной мере способствовал «осознанию» человеком себя, собственной идентичности. На опре­деленном этапе отчуждение труда от человека привело к эмансипации человека, который становился челове­ком «как таковым» и помимо выполняемой им работы: в условиях нарушенной «гармонии» с миром окружаю­щей природы, при превращении труда в исполнитель­скую, механическую, чисто абстрактную деятельность, при отделении человека от орудий труда самосознание человека становилось все более независимым от окру­жающих условий. Когда Шельский приводит в каче­стве характерного для философии XIX в. гегелевское требование к человеку «выдержать раздвоение», он имеет в виду, что субъективность человека имела в то время некое метафизическое прибежище, в котором чувствовала себя «высвобожденной» из формировавше­гося мира труда.

Сегодня, по его мнению, положение в корне изме­нилось благодаря полной вовлеченности человека в круговорот рационально-технического производства, в котором уже ничего не осталось от отчужденной фор­мы индустриального труда; это производство - универ­сальная форма человеческой жизнедеятельности.

Столь существенный для Шельского вопрос о дис­кретности исторического процесса ставился уже Шпенглером, таким образом, некоторые из идей Шельского вовсе не являются чем-то абсолютно новым в буржуаз­ной исторической мысли XX в. «Дискретностью» исторического развития у Шпенглера обусловлена вся кар­тина разрозненных мировых культур... Кстати, Шель­ский сам напоминает о Шпенглере: он подчеркивает, что среди распространившихся концепций конца запад­ной культуры, ее перерождения, концепция «Заката Европы» обладала наибольшей взрывной силой.

Конец истории, утверждает Шельский, стал реаль­ностью. Еще точнее было бы сказать, что «окончилась» история в ее философской интерпретации. Место ис­торических наук заняла социология - объяснение ин­дустриального общества из собственных закономерно­стей его развития. (Причем сама социология, утверж­дает Шельский, становится компетентной лишь по мере того, как окончательно отказывается от историзма, ко­торый составляет ее слабую сторону, как, например, у М. Вебера.)

Социологии, подчеркивает Шельский, мы обязаны прежде всего «рационализацией растерянности» перед фактами техники и индустрии. Социология (а с нею - современный человек) сталкивается с явлением, при­знать которое нам труднее всего, а именно: со «стабилизацией индустриального общества, с упрочением и затвердением вновь образовавшихся социальной и „при­родной" среды, присущих новой культурной эпохе». Этому способствуют, с одной стороны, реформы обра­зования, управления и т. п., с другой же - естествен­ная адаптация: «...в глубинных слоях человеческого поведения, в привычках, нравах, структуре стимулов, способностях и реакциях последовало приспособление человека к современной технике, ее формам производ­ства, ее социальным структурам». Подтверждение это­му, - в частности, тот факт, что молодежь очень легко справляется с техникой, бюрократическими структура­ми, средствами массовой информации и т. д. Осознание стабильности повсюду тормозится лишь дина­мической идеей "кризиса» (неизживаемой, но лишен­ной реального смысла).