Проблемы историко-понятийных интерпретаций социальной работы

Фирсов М.В., д.и.н., профессор

Проблемы историко-понятийных интерпретаций

социальной работы

Историко-понятийные интерпретации социальной работы в России связаны с соотношением языковых структурализаций и общественно-исторических форм практики социальной поддержки. Важным моментом в понимании оформления социальной помощи в России является осмысление динамики изменения понятийной номинации в контексте исторического реципрокного поведения.

Общественное существование человека еще на стадии первобытной коммуны начинает формировать определенные принципы взаимодействия и защиты родового пространства. Эти принципы самоорганизации связаны прежде всего с витальными функциями, с выживанием рода в условиях столкновения с соседями, завоевателями, природой. Формирующаяся этническая культура становилась защитным механизмом, который имел бинарную направленность: вне родового пространства и в родовое пространство. И если внешняя функция защиты была связана с его расширением[1], то внутренняя – с защитой и поддержкой ее членов. В общности начинают складываться социогенетические механизмы, сущность которых К.Полани и Б.Малиновский раскрывают как системное единство “редистрибуция – реципрокация”[2].

Реципрокационные связи в дальнейшем вырабатывают определенные стереотипы поведения: взаимопомощь, взаимообмен дарами, услугами. Эти формы поведения усваиваются, изменяются, но обязательно передаются последующим поколениям. Со временем в исторической практике помощи и поддержки реципрокное поведение становится знаком, номинация которого зависит от исторических языковых структурализаций. Различные формы реципрокных поведенческих знаков в исторической перспективе расширяют семантический план и фиксируются во времени как “определенные тексты поведения”[3]. Нарративность этих текстов зависит от субъектов помощи. Князь, представитель церкви, мирянин, светский человек, чиновник, общество и государство в своих субъектных индивидуальностях на разных исторических этапах меняют семантический план реципрокного поведения, однако парадигматическая сторона знака остается неизменной[4] благодаря той регулярной знаковой оппозиции между субъектами и объектами помощи, которая не зависит от исторического контекста. Системная оппозиция “общность – ребенок, женщина, старики, немощные” упорядочивает различное множество поведенческих социальных актов, сводит их к достаточно ограниченным “поведенческим текстуальным формам” и “социальному языку поступка”. Эту особенность подметил М.Бахтин: “Социальные языки объектны, характерны, социально локализованы и ограничены”[5].  Эта истина, к сожалению, актуальна и сегодня, так как действия современных отечественных деятелей защиты и поддержки не выходят за рамки христианских милостей телесных: успокоить, утолить жажду, одеть нагого и т.д. Семантический план реципрокного поведения и поступка в одной и той же культуре не требует особого толкования и онтологического понимания. Поведенческие реципрокные тексты одинаково прочитываются на уровне не только субъект-субъектных, но и субъект-объектных отношений, не только в синхронических (“здесь и теперь”), но и диахронических (“там и тогда“) исторических контекстах. Это первая особенность знака “реципрокного поведения”.

Другая парадигмальная особенность знака “реципрокного поведения” связана с функциональной ограниченностью и вневременной постоянностью, доминантой которой является знаковая неисчерпаемость, существующая в разных исторических событийных текстах в виде социального парадокса. Социальный парадокс заключается в том, что проблемы социальной поддержки и защиты детей, женщин, людей пожилого возраста актуальны, характерны и неразрешимы ни во времени, ни в культурном мировом пространстве. Вот почему все религии мира при всех их ортодоксальных подходах к обществу, едины в одном – в милосердии к наиболее незащищенным группам сообщества. Это тот мультикультурный пункт, принцип, который является осевым в концепции религиозного мифа.

Религиозные доктрины не могут строиться на достигаемых перспективах, концепция должна быть вневременной, а социальные парадоксы – основа религиозной концепции бытия. Однако реципрокное поведение, став определенным знаком, вместе с тем становится и социальным явлением, которое осознается и зачастую даже “терминологизируется” в языке. Но если реципрокное поведение в своем семантическом плане и субъектной оппозиции остается неизменным, то языковые номинации изменяются и в грамматической форме, и в семантике. Происходит языковое движение грамматических форм и исторических смыслов.

Во временном пространстве языковые формализации заставляют нас воспринимать один и тот же текст не только по-разному, но и в контексте других смыслов. П. Рикер по этому поводу заметил, что “экзегеза приучила нас к мысли о том, что один и тот же текст имеет несколько смыслов, что эти смыслы наслаиваются друг на друга”[6].

Здесь мы сталкиваемся с другим парадоксом: как историческая понятийно-языковая динамика заставляет исследователя интерпретировать реципрокационные поведенческие тексты с позиций исторического предметного языка, характерного для данного времени. Поэтому необходимо обратиться к вопросу, как происходит интерпретация процесса, какие языковые закономерности характерны для того или иного отрезка времени.

Общественная поддержка и защита в начале XIX столетия в России осмысляется как целостный и самостоятельный процесс. Исторически появление термина “общественное призрение” связано с европеизацией, осмыслением реципрокного поведения в контексте западно-европейского исторического опыта. Термин заимствуется из официальных постановлений и указов XVIII в. и “внедряется” в научно-публицистическую лексику XIX в.

Одним из первых интерпретаторов данных процессов на материале отечественной истории стал А. Стог.[7] В его лингвистических подходах к номинации реципрокных текстов отразились противоречия, которые наметились в церковнославянском языке XVIII в. По мнению В.В. Виноградова, основные противоречия лежали между ”архаическим строем церковной речи” и “живой общественно-бытовой основой светского литературного языка”[8]. Сам термин отражает это противоречие. Церковнокнижное понятие “призрение” и светское понятие “общественное” приобретает то лексическое значение, которое потребовало уточнения данного фразеологического единства через искусственный эквивалент. Это происходит в результате того, что язык указов и постановлений сталкивается в начале века с научно-философским и научно-историческим языком. В живую ткань оформляющегося предметного языка начинают “внедрять” терминологические новообразования, которые “искусственно” создаются и присваиваются на основе семантической близости. Так, к понятию “общественное призрение” в XIX столетии добавляется семантический эквивалент, “благотворительность”, с которым они сосуществуют вплоть до образования новых понятийных структурализаций.