Моносубъектный подход к оказанию помощи характеризуется тем, что не используется многообразие форм общественной поддержки, которые эволюционным путем выработала общность. В связи с этим определенные типы реципрокного поведения игнорируются, при этом сужается понятийное поле и объектное восприятие нуждающихся. Но если социальное поведение не воспроизводится, то остаются языковые формы поведения, которые переосмысливаются. Причем направленность понятийной валентности осуществляется не в пределы предметного языкового пространства, а за круг ее понимания.
Предметные языковые номинации тесно смыкаются с кластерами познания социальной политики и идеологии. Так, понятие “благотворительность“ в контексте нового социального поведения раскрывается как осознанные общественные интересы, где помощь выступает в качестве манипуляции угнетенными классами[43], либо как “помощь, лицемерно оказываемая представителями господствующих классов эксплуататорского общества”[44]. Такой подход отображает диахроническую логику восприятия процесса. Характерно, что реципрокное поведение осмысляется как “социальное обеспечение” на первых этапах адаптации этого понятия в той же понятийной оппозиции к понятию ”благотворительность”. И его уточнение происходит через номинацию “помощь”: “помощь деревенской бедноте”, “кредитная помощь”, “крестьянская взаимопомощь”.[45] Постепенно выделяется самостоятельный вид помощи – “медицинская помощь на дому”.[46] Здесь уже отражаются новые исторические реалии в новой понятийной интерпретации.
Однако позднее, с 50-х годов, понятие “социальное обеспечение” в знаковой оппозиции находится к понятию “социальное страхование”, с которым впоследствии они образуют понятийный знаковый стереотип. Эти понятия становятся указательными и системообразующими дефинициями, определяя границы понятийного поля и идентифицируя разные типы реципрокного поведения.
Можно отметить, что советская модель поведения “коллективного тела” вырабатывает свои понятийные тексты: “не мы выросли из каких-то правильных текстов, а эти тексты проросли нами”[47]. Сущность новых реципрокных связей раскрывается в логике “этновосприятия” – “мы и они”, получившей в данном историческом контексте номинацию “свои и чужие”. В основе такого поведенческого восприятия лежит механизм отчуждения, в центре которого “социальность” выступает как фактор принадлежности к определенной группе.
Практически все первые постановления в области социальной поддержки носят сугубо политизированный характер, где важнейшее требование, предъявляемое к проблемам личности, соотносится с классовой принадлежностью, заслугами перед страной и т.д.[48] Этот внутриреципрокный феномен поведения, когда приоритеты поддержки и помощи осуществляются на основе корпоративной или групповой принадлежности, в истории встречался в первых христианских общинах. Там первыми помощь получали мученики за веру, благовестники, исповедники, странники, т.е. люди веры.[49]
Возвращение к архетипическим праэтническим моделям поведения, связанным с реципрокными формами поддержки и защиты, особо ярко проявляется на материале трудовой коллективной деятельности в советский период. Этот феномен праэтнической формы поведения заметил М.Рыклин, анализируя сущность производственной деятельности в условиях новых трудовых отношений, где различные институты выполняли роль семейно-производственных конгломератов. “Работа не сводится – и далеко не сводится – в этих условиях к средству заработка, это полноценный синкретический кусок жизни людей, сфера их конечных мотиваций, по синкретизму сравниваемая с семейными и во многом их определяющая”[50].
Отсюда не случайно воспроизводятся древнейшие способы помощи и поддержки в таких семейно-трудовых общностях, определяемые как “субботники”. В своей основе они восходят к славянским видам коллективной взаимопомощи: “толокам”, “ссыпкам”, “помочам”. То, что “субботники” – вид архаической коллективной поддержки, существовавшей еще в древнейшие времена, мы можем найти в исследованиях культуры инков. Эта форма помощи в виде трудовой повинности у них называлась “минка”. Инки выполняли общественные работы, “получали еду и питье и работали под звуки музыки”[51], это был праздник, однако прибавочный продукт шел на общественные нужды. Помимо реципрокных общинных форм, система производственных отношений воспроизводит различные подсистемы защиты и поддержки своей корпоративной общности: институты детства (ясли, сады, пионерские лагеря), институты производственного воспроизводства (санатории, дома отдыха, базы отдыха и т.д.) и другие.
Используя терминологию XIX столетия об открытой и закрытой помощи, можно говорить, что в советский период преобладают закрытые, локализированные системы помощи, где тексты общественного реципрокного поведения носили корпоративный характер. Поддержка и защита в корпорации являлась определенным ценностным знаком, который связывали не только с престижным потреблением, но и с “демонстративным потреблением”, что культивировалось в общественном сознании. В этом плане происходит переосмысление реципрокного поведения, хотя по социогенетической структуре оно более архаизированы, чем предшествующие, и носит более прагматический, функциональный характер, что выражается в языковых номинациях. Так, уже в определении социального обеспечения в 50-х годах исчезает понятие “помощь”, реципрокное поведение идентифицируют с “системой государственных и общественных мероприятий”[52] (оно отражает мифологию коллективного сознания), а позднее с “государственной системой обеспечения и обслуживания”.[53]
Однако с разрушением геополитического пространства СССР происходит разрушение и корпоративных производственных, синкретических связей. Общество открывает тех, кто был за кругом корпоративного видения: одиноких матерей, инвалидов, жертв репрессий и т.д. – тех, кто не был участником общественно-трудовой деятельности. Помимо этого, жертвами нового молоха – рынка – становятся дети, пенсионеры, т.е. группы населения, находившиеся под патерналистским контролем государства.
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.