Парадоксы Московии. Парадоксы или противоречия русского 17 века

ДЭВИД ГОЛЬДФРДНК, профессор Университета Джорджтаун (США)

Московия в 17 столетии, если можно так выразиться, не взяла в руки поч­товый каталог товаров 11 не заказала себе современную ей Европу с более эффектив­ной западной фискальной и военной маши­ной, подобно тому как средневековая Русь не заказывала 17 века с его монголами на юге-востоке и тевтонскими рыцарями на северо-западе. Однако нельзя отрицать, что с русской точки зрения европейский 17 век выглядел как детская выдумка или на­родная легенда, которая неожиданно стала реальностью и заставила московитов так­же, как и в 13 веке, выбирать путь прину­ждения, насилия над самими собой, чтобы приспособить свои обычаи, идеи и инсти­туты к новым и довольно жестоким реали­ям эпохи. Некоторые испытания, которые русским пришлось пережить, показывают, однако, что в 17 веке Московия преуспела в   приспособлении себя к изменившему­ся окружающему миру, причём сразу на многих направлениях, и освоила целый, ряд ключевых стратегий, которые в следую­щем, 18 веке станут теми характеристиками России, по которым её будут узнавать и выделять в Европе.

Я намерен рассмотреть три кажущихся парадокса или противоречия русского 17 века - три парадокса, в наименьшей степе­ни связанных с адаптацией России к евро­пейскому культурному контексту. Это: 1) за­интересованность русского общества в ти­раническом, на первый взгляд, порядке; 2) каким образом объединялась корпорация горожан, если она утратила все права, ана­логичные правам городов на Западе; З) как сочетались внутри одного общества проти­воположные направления развития разных социальных слоёв, «верхов» и «низов»?

Институты русского военно-фискально­го государства были привиты в России на раннесредневековое политическое тело, с его представлениями о кланах, обществе, наследственной монархии и судопроизвод­стве, основанном на обычае. Это произош­ло без прохождения средневекового и позд­несредневековогo промежуточных этапов и оформления корпоративных структур, хара­ктерных для стран Западной и Центральной Европы. Русские специфические конфигу­рации институтов, включая экзотические, квазивосточные политические ритуалы, по­рождали аномалии государственного раз­вития, которые считались европейцами проявлениями деспотизма и тирании. В это время и центральные, и региональные элиты считали себя главной опорой существу­ющей системы. Данный аспект довольно хорошо проявился по время крупного династического и социального кризиса начала 17 века, известного под названием Смутного времени, когда положение в стране могло быть охарактеризовано словами старого детского стишка: «Вся королевская конница и вся королевская рать не могут Шалтая, Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая собрать).

Ключ к пониманию происхождения мос­ковской политической системы, по моему мнению, надо искать в способе унификации общества, который восходит ещё к социаль­ным и государственным потрясениям конца 15 века. При создании национального класса военных послужильцев правители России игнориро­вали исторически сложившуюся систему землевладения в регионах, особенно в цен­тральных, не говоря уже о такой жизненно важной периферии, как владения Великого Новгорода. Новая поместная система владе­ния землёй на период несения службы соз­давала возможность крупномасштабной экспансии двора московского суверена (сперва этот термин одновременно обозна­чал и дворец, и дворцовые земли) и привле­чения на военную службу жителей, начиная с монгольского периода, если ещё не ра­нее - когда именно зародилось поместье, для учёных, насколько я знаю, так и оста­лось предметом дискуссии.

Все городские центры стали, пользуясь европейской терминологией, «королевскими городами). Так же как централизованная и служилая бюрократия приказных людей раз­вилась из зачатков администрации двора. В то же время ни численность работников госу­дарственного аппарата (1600 человек в 1667 году), ни степень влияния бюрократии не стоит преувеличивать. Этот аппарат дал Мо­сковии управленцев, гораздо более зависи­мых от своего назначения и полностью под­чинённых распорядку рабочего дня, целиком проводимого в их учреждениях, чем, к при­меру, во Франции 17 века. Когда в Моско­вии бюрократ мог быть одновременно и судьёй, оказывался невозможным нейтрали­тет, беспристрастность бюрократии в совре­менном значении этих понятии (когда класс управленцев как бы стоит над всеми слоями общества, одновременно выражая их общие интересы). Но именно это было оружием мо­нарших судей, применяемым в делах управ­ления. В 17 веке высшие российские чиновники и самодержцы, чьё правление можно назвать «эффективным», - патриарх Филарет, цари Алексей Михайлович и Пётр Алексеевич проявляли свою власть в облада­нии землёй, трудом и личностью землевладельцев в степени, превосходящей любого современного им монарха Европы.

С другой стороны, старые, новые или пе­реселённые откуда-нибудь держатели земли всё равно являлись правящим классом в го­сударстве, которое требовало с них службу. Магнаты владели разбросанными по всей стране наследственными и служилыми зем­лями, а не только региональными анклавами (последние уделы исчезают около 1600 года). Таким образом, аристократия выступала для центральной власти в качестве лишь своеоб­разного «клея» для страны, а не носителя центробежных тенденций. Более того, не­смотря на связи и самоидентификацию себя со своими регионами и провинциальными городами, служилые люди и городская элита всё равно ощущали себя частью центральной государственной системы. Провинциальный земский староста Кузьма Минин, так же как и его соратник князь Дмитрий Пожарский, является прекрасным примером носителей подобного сознания в Смутное время, что позволило им сыграть в событиях того вре­мени решающую роль.