Государственная власть и традиции воинских мужских союзов в славянском мире (к постановке проблемы)

,

Государственная власть и традиции воинских мужских

союзов в славянском мире

(к постановке проблемы)

Проблема, которую мы поставили перед собой в качестве темы задуманного на перспективу обширного междисциплинарного исследования, естественно, чересчур масштабна для того, чтобы хоть сколько-нибудь полноценно раскрыть ее в рамках небольшой статьи. По этой причине нижеследующие замечания имеет смысл рассматривать как своего рода пролегомены к будущей работе, как тот культурно-антропологический контекст, который в дальнейшем предполагается поверить обширным конкретным материалом, накопленным к настоящему моменту в интересующей нас области целым рядом смежных гуманитарных наук: историей, этнологией и этнографией, культурной антропологией, фольклористикой и т. д.

Место и функции воинских мужских союзов в структуре архаических сообществ привлекают внимание исследователей на протяжении довольно-таки значительного периода времени. Еще в 1902 году Хайнрих Шурц опубликовал давно уже ставшее классическим исследование «Возрастные классы и мужские союзы» [Schurtz 1902]. Немецкая школа в изучении воинских союзов доминировала на протяжении всей первой трети ХХ века, уклоняясь в сторону изучения собственно германских исторических реалий. Так, в 1927 году выходит не менее интересная работа Лили Вайзер «Древнегерманские практики юношеских посвящений и мужские союзы» [Weiser 1927]. Примерно с середины века инициативу в этой области перехватывают англоязычные исследователи, работающие на самом разнообразном историческом и этнографическом материале и склонные воспринимать проблему более широко — с точки зрения вписанности мужских союзов в общую систему возрастных классов. В 1953 году выходит монография Адриана Принза «Восточно-африканские системы возрастных классов» [Prins 1953], в 1977-м — книга Фрэнка Хендерсона Стьюарда «Основы социальных систем, базирующихся на возрастных группах» [Steward 1977]. В последние десятилетия в этом направлении весьма плодотворно работает ряд специалистов по кельтской архаике. Достаточно назвать великолепную монографию Йозефа Фалаки Надя «Мудрость изгоя: юношеские подвиги Финна в гэльской нарративной традиции» [Nagy 1985] и весьма интересную большую статью Кима МакКона «Вервольфы, циклопы, Díberga и Fíanna: юношеская делинквентность в древней Ирландии» в зимнем выпуске журнала

«Cambridge Medieval Celtic Studies» за 1986 год [McCone 1986]. Внесли свой вклад в изучение архаических воинских союзов и отечественные исследователи. Достаточно упомянуть в этой связи статью А.И. Иванчика «Воиныпсы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию» [Иванчик 1988]. На собственно славянском материале кругом проблем, так или иначе связанных с воинскими мужскими союзами занимаются болгарский историк Стефан Йорданов («Об организации пограничной охраны в эпоху Первого Болгарского царства» [Йорданов 1995], «Славяне и фисониты в «Диалогах» Псевдо-Кесария и феномен ликантропии в славянском обществе времен Великого переселения народов» [Йорданов 1998]), В. Г. Балушок («Инициации древних славян» [Балушок 1993], «Инициации древнерусских дружинников» [Балушок 1995]), Б. В. Горбунов («Традиционные рукопашные состязания в народной культуре восточных славян XIX — начала XX в.» [Горбунов 1997]) и другие исследователи. Однако, насколько нам известно, на сегодняшний день в том, что касается постановки вопроса о связи в славянском мире традиционных воинских институтов, основанных на мужских союзах, с государственной властью, обобщающих работ не существует.

Вопрос о месте и роли воинских мужских союзов в формировании систем государственной власти на территориях расселения славянских народов мы оставим на перспективу, ограничившись лишь самыми общими соображениями по этому поводу. Вопрос, который занимает нас прежде всего, касается уже сложившихся государственных образований и тех специфических отношений, которые с завидной регулярностью возникали на периферии этих государственных образований между центральной властью и контролирующими лиминальную зону сообществами, организация и способ существования которых четко соотносимы с организацией и способами существования архаических воинских союзов. Именно в этой области планируемое исследование претендует на создание прецедента системного аналитического рассмотрения заявленной проблемы.

Кроме того, исследование планируется как интердисциплинарное и рассчитано на апробацию ряда экспериментальных гипотез, выдвинутых одним из соавторов и «обкатанных» в ряде работ, тематика которых лежит в области филологии, культурологии, социальной и культурной антропологии [Михайлин 1999, 2000, 2001, 2002а, 2002б, 2002в].

Начнем с места и функций воинских мужских союзов в структуре архаических сообществ, под которыми в дальнейшем мы будем понимать сообщества, более или менее соотносимые с гипотетической «центростремительной» моделью. Данная модель, выдвинутая в рамках пространственно-магистического подхода, предполагает наличие трех основных культурных зон: центральной (собственно «человеческая», «культурная» зона, зона накопления рекреативного и «статусного» потенциала сообщества), промежуточной (зона «окультуренной» природы, изначально, видимо, женская пищевая территория, зона земледелия и «ближнего» скотоводства) и периферийной (зона «дикой, но поименованной» природы, мужская пищевая территория, зона войны, охоты и отгонного скотоводства). Каждая из этих зон обладает комплексом пространственно-магистических характеристик, связанных с имманентными им человеческими практиками, — то, что можно и должно в «Диком Поле» есть предмет табуистических запретов в зоне поселения. Существенную роль в пространственно-магистическом подходе играет также и гипотеза о «револьверной» организации человеческой психики в пространстве архаических культур, позволявшей — при отсутствии представления о постоянном и неизменном субстрате человеческой личности — «включать и выключать» свойственные той или иной пространственно-магистической зоне поведенческие модусы: при переходе границы между зонами человек «умирает» в одном качестве и «рождается» в другом. Его идентичность в данном случае есть идентичность не личностно, но территориально обусловленная, а смена идентичности канонизируется в ритуалах перехода. Возрастная дифференциация архаических сообществ также четко соотносится с зонально-поведенческой дифференциацией, — что, в частности, имеет самое непосредственное отношение к системе практик, известных как воинские мужские союзы [Михайлин 1999: 230—233].

Еще одна базовая дихотомия, вычлененная в рамках пространственно-магистического подхода, определяет ведущие доминанты мужского поведения в центральной и периферийной зонах архаических центростремительных культур как, соответственно, «статус» и «судьбу», или, условно говоря, «долю старшего сына» и «долю младшего сына». Помимо экономических, социальнополитических, военных и т. д. аспектов, эта дихотомия подразумевает еще и противопоставленность способов приобщения к «благу», «счастью», «удаче» и прочим составляющим синкретического понятия, покрываемого иранским термином фарн, которым мы и будем пользоваться в дальнейшем, заранее оговорив его условный характер применительно к другим эпохам и культурам.

Центральная, «статусная» зона связана с «количественным» преумножением