Американцы в конце тысячелетия: как мы научились любить масс-медиа и забыли, кто мы такие

Джордж Блекер

АМЕРИКАНЦЫ В КОНЦЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ: КАК МЫ НАУЧИЛИСЬ ЛЮБИТЬ МАСС-МЕДИА И ЗАБЫЛИ, КТО МЫ ТАКИЕ

Мистер Т.

Чтобы получить вполне исчерпывающее представление о том, каковы (каковы были) американцы, достаточно заглянуть в труды Алексиса де Токвиля. Посетив Соединенные Штаты в 1831 году - в период затишья, когда после Американской революции утекло достаточно много времени и Америка, постепенно утратив сходство с Англией колониального розлива, обрела собственное лицо; когда страна процветала и богатства, по крайней мере в северных штатах, были распределены довольно равномерно; когда Индустриальная революция и Гражданская война - два события, которым было суждено разъединить американцев в социальном и экономическом смысле, - едва виднелись на горизонте истории, Токвиль создал удивительно живучую, доселе актуальную книгу, где не только описал свои впечатления, но и дал научное определение "американцев", а в более широком смысле - граждан нарождавшихся демократических государств Европы. Многие из его наблюдений: замечания об отношении к чернокожим, предвосхищающее марксизм аналитическое описание мануфактур, высказывания об импичменте ("Думаю, будет легко определить момент, когда американские республики начнут приходить в упадок; для этого достаточно будет знать, увеличилось ли количество политических процессов (процессов об импичменте. - Примеч. пер.) в судах") - кажутся не просто пророческими, но написанными буквально вчера, если не завтра. Никогда не отличавшийся особой методичностью письма, Токвиль разрывался между восторженным отношением к демократии и страхом, что она сделает жизнь однообразной и вновь приведет к установлению государственного деспотизма. Отсюда неудивительно, что замечания Токвиля относительно национального характера американцев бессистемно разбросаны по его двухтомной, тысячестраничной "Демократии в Америке". Ниже я, насколько это в моих слабых силах, попытаюсь собрать их воедино.

Начнем с самого, возможно, важного во взглядах Токвиля: по его мнению, "американский характер" - это нечто качественно новое, не имеющее аналогов в прошлом. Поскольку Соединенные Штаты с самого начала были демократическим государством, им не пришлось освобождаться от ига многовековой монархической традиции - американцы всосали принципы равенства и локкианского личного интереса "с молоком матери", по выражению Токвиля. (Свидетельства Мишеля де Шевалье и других гостей Америки, как правило, подтверждают ощущение Токвиля, что "американский дух" воистину не знает границ и перегородок: Шевалье отметил, что при всем имущественном неравенстве трудящиеся и обеспеченные люди практически не отличались между собой по обычаям, уровню познаний и даже предприимчивости, что сейчас, спустя 150 лет, кажется неправдоподобным сладким сном ура-патриотов.) Вот пара трогательных портретов, где Токвиль изображает типичных представителей американской нации:

"Каждый человек обладает равной долей власти и каждый в одинаковой степени участвует в управлении государством. Почему же в таком случае он подчиняется обществу и где находит естественные пределы подобного повиновения?

Предполагается, что каждый человек является столь же просвещенным, столь же добродетельным и столь же сильным, сколь и другие, ему подобные. Он подчиняется обществу совсем не потому, что менее других способен управлять государственными делами, и не потому, что менее других способен управлять самим собой, - он повинуется обществу потому, что признает для себя полезным союз с себе подобными и понимает, что данный союз не может существовать без власти, поддерживающей порядок. Во всем том, что касается взаимных обязанностей граждан по отношению друг к другу, он оказывается в положении подчиненного. Однако во всем том, что касается лишь его самого, он остается полновластным хозяином: он свободен и обязан отчитываться в своих действиях только перед Богом".

"С первого дня своего рождения житель Соединенных Штатов уясняет, что в борьбе со злом и в преодолении жизненных трудностей нужно полагаться на себя; к властям он относится недоверчиво и с беспокойством, прибегая к их помощи только в том случае, когда совсем нельзя без них обойтись. Это можно наблюдать уже в школе, где дети подчиняются, включая игры, тем правилам, которые они сами устанавливают, и наказывают своих одноклассников за нарушения, ими же самими определяемые. То же самое мы встречаем во всех сферах социальной жизни. Предположим, загромоздили улицу, проход затруднен, движение прервано; люди, живущие на этой улице, тотчас организуют совещательный комитет; это импровизированное объединение становится исполнительной властью и устраняет зло, прежде чем кому-либо придет в голову мысль, что помимо этой исполнительной власти, осуществляемой группой заинтересованных лиц, есть власть другая. Если речь пойдет о веселье, люди объединятся, чтобы совместными усилиями придать празднеству больше блеска, сделать праздники более регулярными... Всего может достичь воля человека, в свободном выражении себя приводящая в действие коллективную силу людей".

Эта оптимистическая картина гармоничного обмена энергиями между индивидом и обществом, равновесия между независимостью и подчинением воле индивидуумов-единомышленников характерна для первого тома (1834) книги Токвиля, когда он все еще бурно восхищался увиденным в Америке. Прошло шесть лет, и то ли энтузиазм автора выдохся, то ли впечатления от палаты депутатов открыли Токвилю глаза на мрачные перспективы системы, которую он ранее столь безудержно хвалил, но только второй том выдержан в отчетливо 0ином тоне. Теперь "умственная деятельность всякого американца большей частью определяется индивидуальными усилиями его разума". Изолированный от традиций,"каждый с легкостью забывает идеи, волновавшие его предков, да и вообще не слишком ими озабочен". Учиться у современников тоже как-то не получается, поскольку все до уныния друг на друга:

"Что касается воздействия, которое могут оказывать умственные способности одного человека на разум другого, то оно, как правило, весьма ограниченно в стране, где граждане, ставшие более или менее равными, слишком тесно общаются друг с другом и, не видя в ком-либо из окружающих неоспоримых признаков величия и превосходства, постоянно возвращаются к своему собственному разумению как к наиболее очевидному и близкому источнику истины. И дело не в том, что они не доверяют какому-либо конкретному человеку, а в том, что они лишены склонности верить кому бы то ни было на слово.

Каждый, следовательно, наглухо замкнут в самом себе и с этой позиции пытается судить о мире".