Юмор в детской проективной продукции, страница 3

У детей, вследствие нормальной незрелости, границы сознания и бессознательного очень тонки. Процессы центрации «Я» и тем более интеграции тени в динамическом движении. Поэтому дети могут шутить над собой (в КАТе) и не ощущать психологического дискомфорта. Дети частично осознают, что смех направлен не только на картинку, но и на них самих. В такие моменты могут возникать неожиданные остановки в речи. По-видимому, начинают работать цензура и/или психологические защиты.

Дети, в силу особенностей восприятия мира, не отделяют себя от мира, и поэтому смех направлен и на мир, и на себя, самих смеющихся. И слитность подшучивания над миром и собой имеет важное значение: эмоциональные проблемы ребенка на время отступают, отчужденность внутренняя и внешняя исчезает, ребенок возвращается через юмор к обновленному самому себе. Смех над собой из отрицания себя рождает новую реальность «Я». М.М. Бахтин пишет «Человек возвращался к себе самому и ощущал себя человеком среди людей. И эта подлинная человечность отношений не была только предметом воображения или абстрактной мысли, а реально осуществлялась и переживалась в живом материально-чувственном контакте». Бахтин описывает переживания людей во время карнавала в средневековом обществе. Карнавальные эмоции близки переживаниям детей во время проективного фантазирования. В случае удачного контакта во время проведения КАТа ребенок может идентифицироваться то с цыпленком, то со львом, то с медвежонком, то с обезьяной, то со щенком. И это тоже карнавал отождествления, идентифицирования с персонажем, карнавальная смена масок.

Детский юмор вообще и в проективной продукции, в частности, обладает особыми качествами: он предельно искренен; это юмор всегда в настоящем, о том, что в данное время актуально для данного ребенка; это юмор с выраженным игровым оттенком.

Рассмотрим пример: девочка З.А. влет, 5 карта (отрывок). «Что-то здесь никого нету? А, это медвежата сидят. На краю леса был большой дом. Однажды пошли медведи в лес. А когда мама уходила, говорила маленькому сынишке: «Ничего не трогай, не шали. «А сынишка говорит: «Хорошо, ничего не буду трогать». Ушли взрослые медведи в лес. А маленький мишутка лег в свою постель. Лежал-лежал, лежал-лежал, надоело ему в постели лежать. Вылез мишка из постели, полез в буфет. Открыл буфет, а там разные чашки, тарелки стоят. А мишутка и думает: «Я же ничего не трогаю, я просто смотрю». А потом увидел сахарницу и говорит: «Я ничего не тро гал, я только посмотрю и все». Заглянул в сахарницу, а там лежал сахар. Мишка думает: «Дай-ка я попробую». Попробовал сахар. Потом другой, ел-ел мишка, думает: «Положу-ка я ее на место». А не может положить, у него руки к сахарнице прилипли. Мишка их отдирал, а сахарница разбилась. Мишка подумал: «Что же делать? Ведь мама меня отругает!» Думал-думал, придумал. Сложил сахарницу по разбитым кусочкам, поставил на стол и говорит: «Да ведь эта сахарница сейчас выглядит лучше, чем когда она была цела». Поставил ее в буфет и пошел в кровать. Укрылся одеялкой и думает: «А вдруг мама узнает, что сахарница сломана?»...

... потом мишка признался. Поругали мишку, а сахарницу склеили. А мишка, когда подрос, больше никогда так не делал».

Для девочки З.А. актуальна проблема автономии, освобождения от опеки и контроля взрослых, она хотела бы быть более самостоятельной. Но пробы слегка независимого поведения (как мишка хотел, как думал, так и поступал) ею переживаются как нарушение родительских предписаний и запретов. Девочка в фантазии испытывает чувства неудобства от нарушения наказов мамы и в конце рассказа обращается к «правильным» формам поведения: «... мишка признался... больше так никогда не делал». Очевидно, что поиск автономии ребенком переживается и ассоциируется эмоционально негативно. Но потребность велика и она толкает на пробы и ошибки.

Сильно звучит нота оральной любви и аффилиативной потребности. Это непреодолимое желание есть сахар и прилипшая к рукам сахарница — очень искренние просьбы о любви.