Творческий путь Ивана Сергеевича Тургенева, страница 9

Индивидуализм и романтизм, стремление к свободе и жажда счастья представляются в тургеневском «Фаусте» естественными свойствами молодости, противопоставленное им требование отречения и смирения воспринимаются как печальный итог, к которому должен прийти каждый человек, умудренный опытом жизни.

Мотивы, еще глухо прозвучавшие в «Затишье», позднее усилившиеся в «переписке», здесь достигают своего полного развития. В этой повести любовь предстает как стихийное проявление тех «тайных сил», на которых «построена» жизнь.

В «Фаусте» лирической теме постоянно сопутствует высокая тональность, связывающая любовь с миром идеальных стремлений и духовных ценностей человека. В страстном увлечении Веры Ельцовой прорывается, как и у гетевской Гретхен, готовность не щадить себя, безоглядная жертвенная отвага.

Любовь Павла Александровича освещена последним светом вспыхнувшей молодости, вместе с тем она воспринимается как выражение обретенной им подлинной зрелости: страсть обновленной души, избавившейся от наносного скептицизма и легкомыслия. Жажда счастья проникнута чувством свободы, несовместимостью с какими-либо запретами. С поэзией любви, мечтой о счастье слита в повести вся красота мира. Когда угасают чувства, рожденные любовью, мир тускнеет, теряет краски.

Но в повести светлая тональность все время перебивается другой – мрачной и зловещей. Страсть – стихия иррациональная, слепая и необузданная, она вне контроля разума. Страсть в «Фаусте» (так же как и в «Затишье») является силой, губительной для человека, таящей в себе неизбежность катастрофы.

Счастье у Тургенева выглядит чем-то невозможным или случайным, само стремление к нему – наивным и роковым заблуждением. Постоянно звучит и другой мотив – требование подчинить человеческую жизнь суровой морали отречения и обуздания. Но ни один из представленных в повести вариантов морали отречения не может быть признан выражением нравственной свободы человека. У Ельцовой – страх перед жизнью, у ее дочери верность материнским заветам не отделима от вынужденного самоограничения и скованности. Моральное перерождение героя оказывается безнадежно запоздалым, его слова в финале звучат как итог разбитой и, в сущности, уже исчерпавшей себя жизни.

Здесь проявляется любопытная закономерность: и Ладанов, и Ельцова, и Павел Александрович Б. приходят к реальному осуществлению идеи долга только после катастрофы, самое главное уже пережив и утратив. Во всех случаях мораль, призывающая отречься от своих желаний и исполнять веления долга, не обоснована ничем, кроме угрозы страдания или уничтожения, которой нужно противостоять. Идея отречения явно лишена высокого духовного смысла.

Для каждого из героев отречение и смирение – суровая жизненная необходимость, к которой приводят крушение надежд. Поэтому в «Фаусте» сама собой складывается нередкая для Тургенева ситуация, когда ни одна из двух столкнувшихся противоположностей не может вполне торжествовать над другой. Мораль отречения до конца сосуществует  с поэзией любви и стремления к счастью. Эта внутренняя двойственность повествования лишь формально устраняется, но не разрешается убедительно.