Трагедия о Л.Выготском, принце психологии, страница 8

Именно поэтому он не мог ответить на вопрос, как "культурное" входит в психику. Он пытался ответить на этот вопрос через стимульную трактовку "культуры", но у него не было соответствующих моделей и понятий.

Ученики или противники? Вместо заключения

Ситуация в начале 50-ых годов изменяется принципиально. Через анализ и критику работ Маркса, новое прочтение Гегеля и Фихте в отечественной философской литературе и, что самое главное, в семинарской коммуникативной культуре формируется новое философско-методологическое представление о "деятельности" и "мышлении". Конечно же, не Леонтьев, который в этот момент, последовательно реализуя критическую программу П. Зинченко описывает психику у червяков и лягушек, а Ильенков, Зиновьев, Щедровицкий, Мамардашвили, Грушин, Батщев и другие формируют новый строй понятий и новую предельную онтологию для психологии (как педагогической, так и общей). В этих дискуссиях участвуют представители третьей генерации отечественной психологии - ученики Гальперина и других - Давыдов, Зинченко-младший, Брушлинский, Леонтьев-младший, Якобсон, Непомнящая, Алексеев и др. При этом деятельность для новых психолого-педагогических направлений, как точно отмечает Э. Юдин, не является предметом рассмотрения, но лишь предельной рамкой, объяснительным принципом.

Эта предельная онтология, с одной стороны, конкурирует с другими - идеей "личности", "сознания", "общения", а с другой стремится втянуть в себя и ассмилировать эти онтологические представления как частные. Так, Московский методологический кружок разворачивает в рамках теории деятельности (а затем теории МД) представления о "рефлексии", "коммуникации", "индивиде" и "личности".

При этом ситуация существенно трансформируется относительно конца 20-ых начала 30-ых годов. Если Выготский заимствовал из современной ему психологии онтологию поведения в качестве объемлющей и поставил задачу на переориентацию и создание новых представлений о "личности", "развитии" и "культуре" как предельных рамок и рабочей онтологии, то для психологов третьей генерации возникла как бы "зеркальная" ситуация. Они продолжали работать с рабочими объектами, доставшимися им в наследство от существующих антропотехник и психологических теорий, в условиях принципиальной смены предельной онтологии. В результате фактически "поплыли" все объемлющие онтологические представления, на "место" которых перетаскивались либо "рабочие", либо "предельные" онтологемы.

К сожалению, многие работы в силу сложности ситуации и отстутствия специальной методологической рефлексии оказались переполнены ужасающей путаницей разнородных понятий и знаний.

Именно это дало возможность А. Леонтьеву принципиально перевернуть все идеи Выготского и создать удивительно эклектичную систему представлений; в частности, он утверждал, что деятельность человека является условием и пространством развития человека, что человек приобретает способность к деятельности в результате самой деятельности, а не в результате усвоения культуры вне деятельности, в другом процессе и в другом пространстве. В аналогичной ситуации, на мой взгляд, оказались и Б. Ломов, и А. Брушлинский, и многие другие. К сожалению, сегодня эта участь может постичь и учеников В. Давыдова и Д. Эльконина - наиболее продвинутой группы педагогов и психологов, сумевших связать элементы культурно-исторических и деятельностных представлений.

Если это произойдет, то можно считать, что Выготский навсегда останется трагическим принцем психологии - человеком преждевременным во всех отношениях. Надеюсь, однако, что мы найдем в себе силы для методологической обработки и расчистки сложившейся в педагогической психологии и теории деятельности системы представлений.