О познании человека. Опыт парадоксальной этики

стороны, не подлежит сомнению, что очень часто это докучное занятие душит в преподавателе, гасит, словно засыпая пеплом, изначальную искру. Это, однако, отнюдь не является неизбежным. Я знавал преподавателей, которые сумели сохранить в себе нетронутым это совершенно особое горение, без которого философия мелеет, теряет жизненные силы, развеивается в словах.

Данную проблему следовало бы рассмотреть и под другим углом зрения, а именно - с позиций ученика или слушателя. Подлинное философское отношение - то, каким Платон его не только определил, но и наполнил жизнью на долгие века, - это пламя, в свою очередь пробуждающее пламя. И все же в сфере, подобной нашей, возможно все. Может случиться, что, несмотря на весьма схоластическое преподавание, молодой человек, в ком философское начало живет в качестве возможности, вопреки всему открывает эту реальность, к которой он тяготеет и к которой, добавил бы я, он уже каким-то образом принадлежит, сам того не ведая.

По правде говоря, я рискую вызвать у моих читателей неизбежный вопрос. Мне могут возразить: «Настаивая подобным образом на роли личного участия в философии, не боитесь ли Вы лишить ее всякой объективной значимости, свести к игре, полностью подверженной индивидуальным прихотям?»

Совершенно необходимо быть готовым к этому возражению, с тем чтобы сразу же устранить путаницу, которая способна привести к худшим недоразумениям.

Смешение здесь касается самой идеи субъективности. Думается, мы сможем сделать картину более четкой, сосредоточив наше внимание на искусстве, которое в некоторых отношениях находится в ситуации, схожей с философией.

Очевидно, что в основе произведения искусства мы находим - или полагаем - существование личной реакции, самобытного способа отвечать на многообразные и в некотором роде невысказанные призывы, которые та или иная данность адресует сознанию субъекта. Однако не менее ясно, что эта субъективная реакция сама по себе не представляет никакой художественной ценности. Такая ценность проявляется лишь со структурами, конституирующимися в ходе того, что мы называем творческим процессом, оценить их предстоит не только субъекту, т.е. в данном случае художнику, но и другим возможным зрителям либо слушателям. Конечно, было бы

61

неосторожно говорить здесь об универсальности как о чем-то распространяющемся вширь: эти структуры, безусловно, не могут быть оценены или даже признаны всеми. «Все» здесь - понятие пустое, неприменимое. Я отлично помню, как в пору, когда музыка Дебюсси еще не получила признания, многие находили, что она лишена мелодичности; сегодня это мнение мы считаем заблуждением. В такой вещи, как «Пелеас и Мелисанда», мелодия как раз непрерывна, и именно потому, что она во всем, слушатели с непривычки не способны были ее различить. Для них мелодия означала мотив, который насвистывают, напевают вполголоса по выходе с концерта или из театра. Но, разумеется, недостаточно, чтобы форма в нашем случае мелодия - была воспринята в своей целостности; нужно еще, чтобы