Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории, страница 6

Моммзен ясно сформулировал западноевропейскую точку зрения, назвав римских историков -- подразумевался прежде всего Тацит -- людьми, "которые говорили о том, что заслуживало умолчания, и молчали о том, что следовало сказать".

Индийская культура, идея (браминской) нирваны которой является самым решительным выражением абсолютно аисторической души, какое только может быть, никогда не обладала хотя бы малейшим ощущением "когда" в каком бы то ни было смысле. Не существует настоящей индийской астрономии, индийского календаря, стало быть, индийской истории, поскольку под этим разумеется духовный конденсат сознательного развития. О зримом протекании этой культуры, органическая часть которой завершилась с возникновением буддизма, нам известно гораздо меньше, чем об античной, наверняка богатой великими событиями истории между XII и VIII веками. Обе попросту сохранились в сновиденно-мифическом гештальте. Лишь спустя целое тысячелетие после Будды, около 500 года после Р. X., на Цейлоне в "Махавансе" возникло нечто отдаленно напоминающее историографию.

Земное сознание индуса было предрасположено настолько неисторично, что даже такой феномен, как сочиненная каким-либо автором книга, был ему незнаком в качестве стационарного по времени события. Вместо органического ряда персонально разграниченных сочинений постепенно возникала смутная масса текстов, в которую каждый вписывал то, что ему хотелось, без того чтобы понятия индивидуальной духовной собственности, развития мысли, умственной эпохи играли какую-либо роль. В этом анонимном гештальте -- таков гештальт и всей индийской истории -- лежит перед нами индийская философия. Пусть сравнят с нею историю философии Запада, физиогномически отточенную до предела книгами и личностями.

Индус забывал все, египтянин не мог ничего забыть. Индийского искусства портрета -- биографии in nuce [e] -- никогда не существовало; египетская пластика едва ли знала какую-либо другую тему.

Египетская душа, наделенная исключительной предрасположенностью к истории и с прамировой страстностью влекущаяся к бесконечному, ощущала прошлое и будущее как весь свой мир, а настоящее, идентичное с бодрствующим сознанием, представлялось ей просто узкой границей между двумя неизмеримыми далями. Египетская культура есть воплощение заботы -- душевного эквивалента дали, -- заботы о будущем, как она выражается в выборе гранита и базальта в качестве художественного материала [5], в иссеченных резцом документах, в тщательной продуманности системы управления и в сети оросительных устройств [6], а также в неизбежно связанной с этим заботе о прошедшем. Египетская мумия -- символ высочайшего порядка. Увековечивали тело умершего и в то же время сообщали вековечность его личности, его "Ка", посредством портретных статуй, часто в неоднократном исполнении, с величественно осмысленной схожестью которых она была связана.

Существует глубокая связь между отношением к историческому прошлому и пониманием смерти, как оно выражается в обряде погребения. Египтянин отрицает бренность, античный человек утверждает ее всем языком форм своей культуры. Египтяне консервировали даже мумию своей истории: хронологические данные и числа. В то время как от досолоновской истории греков не сохранилось ничего, ни одной даты, ни одного подлинного имени, ни одного конкретного события -- что придает единственно известному нам остатку гипертрофированное значение, -- мы знаем имена и даже точные годы правления многочисленных египетских царей третьего тысячелетия и гораздо более раннего периода, а в Новом Царстве должны были знать их без единого пропуска. Леденящим символом этой воли к долговечности лежат еще и сегодня в наших музеях тела великих фараонов, сохранившие заметные черты облика. На блестяще отполированном гранитном острие пирамиды Аменемхета III все еще можно прочесть слова: "Аменемхет зрит красоту солнца", а на другой стороне: "Душа Аменемхета выше, чем высота Ориона, и она соединяется с преисподней". Это -- преодоление бренности, голого настоящего, и неантично в высшей степени.