Русская православная антропология и фундаментальные установки богословствования, страница 13

Дискурс тела в Православной традиции чрезвычайно богат. Но он не превращается в самодовлеющую технику. Он требует особого восприятия. "Большую часть его составляют простые казания, связанные с воздержанием (и доходящие порой до крайней подробности в количестве и режиме пищи, распорядке трудов и т. п.), с необходимостью ограничивать приток внешних впечатле-ний и т. п. Но наряду с ними, издавна существовал и ряд элементов, интег-рированных в само творение молитвы. Задолго до апологии тела у Паламы, элементы "положительной соматики" применялись в практике. То было ес-тественно и неизбежно"[4]. Православная антропология предстает как энер-гийный дискурс тела.

Св. Григорий Палама формулирует его отчетливо: "Тело обоживается вместе с душою"[5] ; "Тело тоже как-то приобщается к умному действию благодати, перестраивается в согласии с ней. . . и даже да-ет глядящим извне ощутить, что в это время действует в получивших благо-дать" [6]. Православная антропология холистична, то есть фундируется не частными изменениями, а предполагает всецелую трансформацию, переуст-ройство человеческого существа. Совершенно логично предположения что трансформация человека и расширение сознания может инициироваться движением от тела. Но языки и коды избираемые для описания этих дейст-вий ориентируются на представление о роли и нормативах телесных в за-падном цивилизационном укладе и чаще всего оказываются изначально не-адекватными, и для новоначальных губительными.

В неклассической фи-лософской традиции возникает возможность увидеть тело как далекий от биофизиологических редукций онтологический феномен, хотя и не в кон-тексте целостности, а в контексте самостоятельной стихийности телесности. Рассмотрение феномена сознания приводит к его восприятию как свидетель-ства пограничной природы человека, и возвращает к дихотомической струк-туре души и тела. Сознание говорит о способности находиться одновремен-но в двух реальностях, двух бытийных горизонтах. Вне природы и без при-роды человек невозможен, но невозможен, и как природное образование. Между человеком и природой изначально есть зазор, который может специ-ально умаляться, но никогда не исчезает. Он может различно обнаруживать-ся, например через сопоставление эмпирического и трансцендентного, ду-ховного и телесного, социального и личностного. "Зазор" инаковости скры-вается и вытесняется культурой. Проявлений инаковости не обнаруживается в текстах философии и права. Интерес к слабому, угнетенному, вытеснен-ному которые систематически подвергаются исключению из бытия открыва-ет что нормальный человек продукт развиия общества конечный результат научных представлений и соответствующих им юридических оформлений. И этому служат определенные телесные практики и представления и теле. Вернее отсутствие тела в пространстве представления, которое не является пустотой. Воссоединяющее представления начало предстает неактуальным элементом.

Безмолвие - исихия, в узком смысле как способ нейтрализа-ции власти описаний, допущений, идеализаций и других форм предыстолко-ванности кодируемых языком, предполагает опору не в тексте, а в топологи-ях телесности. Невыполнимая, противоречащая здравому смыслу, но появ-ляющаяся и потребная для такой немыслимой перемены реорганизация вос-приятия, и вызывает недоверие "наблюдателей со стороны". Проблема не в современной научной критике, которая очевидна для того что не вмещается в масштабы дисциплинарного пространства. Очевидно, что неразрывная связь власть-знание начинает реагировать на контркультурные интенции. В этом контексте сарказм Варлаама Калабрийского становится поня-тен.

Лишь в контексте бытийной перемены обретают презумпцию осмысленности такие понятия праксиса исихазма, как "умная природа", ко-торая сродни "будущему телу"[6]. Здесь речь идет не о чувстве и не мысли, а "умном теле", которое обладает "умными чуствами"[7]. В этой точке необ-ходимо отрешиться от культурных аналогий и обратиться к возможностям неклассической антропологии. Неоналиченные горизонты бытия невидимы и немыслимы, а, значит и чувства и мысль одинакого бессильны для воспри-ятия Богооставленности. Для этого необходимо преодоление бытийного го-ризонта тварности, самопревосхождение естества.