Американцы в конце тысячелетия: как мы научились любить масс-медиа и забыли, кто мы такие, страница 6

Как не увидеть за действиями тех одиноких подростков из Колорадо, которые обрушили на своих одноклассников шквал автоматного огня, стремление стать звездами своего собственного фильма? Как не ужаснуться их деловитому самоубийству, когда они упали, точно картонные силуэты, в которых и так еле теплилась жизнь, - возможно, с верой, будто увидели и "сделали" все, что стоит делать на свете, - все, что фигурировало в потоке информации, полученном ими через кино, телевидение и Интернет. Как не услышать в своей собственной речи и высказываниях друзей и знакомых подспудного желания подражать телекомикам в "остроумии" и молниеносной реакции? Что поделать, когда твое сердце замирает при мысли, что тебя могут показать по телевизору, завистливое благоговение, которое испытываешь к знакомому своего знакомого - ведь он водит дружбу со знаменитостью? А тот факт, что жажда телевизионной славы учащает пульс куда эффективнее, чем секс? Уж не поэтому ли мы добровольно превращаем свои тела в ходячие рекламные щиты, что нам хочется приобщиться к энергиям гипермира? Не согласитесь ли вы, что растущий спрос на антидепрессанты хотя бы частично объясняется необходимостью разогнать тоску, которую мы ощущаем, заглядывая в пропасть между нашими ожиданиями (теми "вечными бесполезными поисками", о которых писал Токвиль, ныне усиленными и осовремененными благодаря масс-медиа) и жизнью, которую мы ведем на самом деле?

Конечно, вы можете спросить: при чем тут, собственно, типичный американец, которого мы оставили в тот момент, когда он делал деньги, возделывал свой сад, оберегал свою семью и с легкой предвзятостью смотрел на мир? Как подействовало на него это море информации, эта фикционализация жизненного опыта? Подозреваю, что он ошарашенно застыл, окончательно запутавшись. Иммигранты и сверхбогачи, поглощенные своими вечными трудами, оставались для масс-медиа тайной за семью печатями. Но расшифровать поведение среднего американца также становилось все сложнее, хотя фокус-группы и фирмы по анализу потребительского спроса тратили миллионы на то, чтобы выяснить его любимые телепередачи и марки товаров. Его более радикальные (и заметные со стороны) родичи образовывали неформальные сообщества в штатах Мейн и Орегон, где за последние годы накопилась гремучая смесь из несогласных с окружающей жизнью хиппи, нью-эйджевских мистиков, пуристов-"зеленых", крайне правых "народных ополченцев" и ярых луддитов. Предубеждение против технического прогресса характерно для всех вышеперечисленных групп, но общей чертой всех недовольных оно не является - к этому же слою можно отнести и хакеров, что чисто для развлечения проделывают дыры в электронных стенах банков и Министерства обороны (так и подмывает уподобить этих ребят американским жестянщикам, для которых не бывает невыполнимых задач). Все они чувствуют себя жертвами нашествия - будь то нашествие государственной власти, техники, масс-медиа или коммерции. От активистов 60-х их отличает одно важное свойство: ничуть не пытаясь повлиять на культуру мейнстрима, они предпочитают создавать мелкие, бесконечно малые, микрокультуры, нацеленные преимущественно на собственное выживание.

Теперь я хотел бы заявить, что существует еще один, гораздо более многочисленный слой, и слыхом не слыхавший о Токвиле, но близкий по духу к его американцам.

Советники Никсона называли этих людей "молчаливым большинством". Правда, в тот период данный термин означал белых представителей среднего класса, раздраженных тем фактом, что федеральное правительство якобы несправедливо поддерживало социальные и этнические меньшинства. Теперь же, как мне представляется, это слово можно использовать для описания широких, пресыщенных масс-медиа слоев, которые ощущают недовольство и в то же самое время считают, что принадлежат к "центристской" культуре. Они - это та анонимная публика, которая во время скандала с Клинтоном и Левински дала понять, что пресса зашла слишком далеко. Это не значит, будто во время импичмента они не смотрели телевизор - уникальность события послужила непреодолимым соблазном, - но, как показывали один социологический опрос за другим, частная жизнь президента их не волновала, они считали, что вся эта история очень уж раздута печатными и электронными СМИ, и отлично сознавали, что под клубами дыма и прочими ухищрениями фокусника кроется все та же партизанская война политических партий, сотрясающая (и парализующая) конгресс вот уже двадцать лет.

Для меня реакция публики на скандал с Левински стала знаковым явлением. Много лет публику называли то незрелой, то пуританской, то просто "стадом овец". По словам экспертов, ей ничего не нравилось, кроме насилия и секса. Тем не менее, самый смачный скандал, какой только можно придумать, оставил ее равнодушной. Значит, руководители и журналисты телеканалов преувеличивали похотливость аудитории и ее тягу к сенсациям? Может, все-таки зря эфир засоряется банальностями, тупыми интервью и бесконечными закольцованными сценами, которые призваны скрывать дефицит новой информации? Неужели найдется какой-нибудь способ восстановить равновесие между журналистскими расследованиями и элементарными приличиями? И возможно ли, что большинство населения Америки составляют - Боже сохрани! - здравомыслящие, рассудительные, психически здоровые взрослые люди?