Американцы в конце тысячелетия: как мы научились любить масс-медиа и забыли, кто мы такие, страница 5

Более того, коммуникация по самой своей природе призвана перетолковывать и искажать, и вполне возможно, что необходимость сводить жизненный опыт к газетным клише была заложена в наши манихейско-пуританские гены. Карл Сэндбург, энергичный биограф Линкольна, отметил, что образ Честного Эйба, нашего высочайшего Образца Добродетели, появился, в сущности, под перьями журналистов "эры до Дж. Уолтера Томпсона". А с взлетом "желтой журналистики", произошедшим на рубеже XIX - XX веков под руководством Уильяма Рэндольфа Херста, масс-медиа почуяли в себе способность если и не создавать новости, то раздувать их и придавать им нужную форму. Можно даже сказать, что особенное могущество масс-медиа в Соединенных Штатах - это продолжение нашей веры в принцип подчинения меньшинства большинству ("тиранию большинства", которой так страшился Токвиль); ибо внешняя неопосредованность масс-медиа внушает аудитории ощущение, будто они выражают мнение всех, а не просто кучки начальников и комитета по составлению программ - и, возможно, на это ощущение американцы "покупаются" легче, чем граждане бывших монархических стран, познавшие на горьком опыте, что такое манипуляция "истиной" в масс-медиа.

И все же кажется вполне очевидным, что гигантский технический прогресс масс-медиа за последние полвека отнюдь не способствовал сближению людей - напротив, успешно отнимая у нас время, он разделил нас, точнее, создал у нас ощущение всеобщей разобщенности. Да, маклюеновская "глобальная деревня" ("мировая деревня"?) снабжает нас одними и теми же телешоу и компьютерными играми, одновременно подпитывая в нас чувство несовершенства бытия, впечатление, что реальной жизни далеко до телеэкранной. И это ощущение подорвало - или, как минимум, поколебало — ту уверенность частного лица в себе, которую блестяще описал Токвиль.

Поворотным моментом во многом явился тот день 1963 года, когда был убит Кеннеди. Это был не только первый теракт, заснятый и растранслированный телевидением, но и первое СЛУЧИВШЕЕСЯ В РЕАЛЬНОСТИ убийство (убийство Ли Харви Освальда Джеком Руби), которое мир увидел В ПРЯМОМ ЭФИРЕ. Так начала расплываться граница между "знаком" и "означаемым", репрезентацией реальности и самой реальностью. На уровне нервной системы мы были ошарашены и сбиты с толку, не понимая, что именно разыгралось на наших глазах: заранее срежиссированный спектакль - желание возмездия, которое обуяло всю нацию, вдруг воплотилось? Или же камеры по чистой случайности поймали в объектив потрясенное лицо Освальда, когда он всплеснул руками, пытаясь защититься от темной тени, которая появилась в кадре буквально из-за кулис Реальности?

Как тут ни крути, какую версию ни выбирай (а стабильная популярность теорий заговора свидетельствует, что даже в наше время нация никак не может "закрыть прения"), загадка так и остается загадкой. Поскольку в те времена телевидение полагалось не на счастливый случай, а на мастерство своих работников, мы вряд ли могли воспринять произошедшее как нечто спонтанное, неотрепетированное. Но "неслучайное" значит "срежиссированное"; а если событие "срежиссировано", почему нам говорят, будто оно "произошло в реальности"?

Думаю, очень многие люди именно тогда начали, пока чисто бессознательно, догадываться о существовании какого-то нового вида реальности - чего-то среднего между театром и самопогруженной, не видящей себя со стороны жизнью, - реальности, детерминированной недремлющим оком телекамеры. (Позднее Бодрийар назовет ее "гиперреальностью" - неплохой термин, несущий в себе идею повышенной интенсивности, этакой реальности ускоренных и очищенных переживаний, которая "качественнее" старомодной Реальности; из гиперреальности исключены все занудные экспозиции, подготовительные этапы, лирические отступления, перескоки на малозначительные темы, нерешительные топтания на месте, эпилоги, последствия и сопутствующие события, чтобы получить на выходе отточенно-краткий, четкий, стилистически цельный фрагмент времени.) С того момента - и чем дальше, тем сильнее - личный и общественный опыт в Америке (будь то война, политика, спорт, секс, путешествия, досуг или работа) стремится уподобиться узнаваемым, подвластным кнопке "replay", напряженным моментам, которые могут иметь место лишь в реальности, творимой масс-медиа.

Это перекраивание реальности легче всего пронаблюдать на примере того, как репрезентировалась война, последовавшая после убийства Кеннеди (по этому вопросу я рекомендовал бы почитать труды Пола Вирилио). Хотя вначале попытки военных и масс-медиа нащупать "телегеничную" форму войны не имели успеха (в 60-х лидеры антивоенного движения, будучи настоящими любимцами радиомикрофонов и телекамер, манипулировали масс-медиа куда эффективнее, чем военные), со временем размытая граница между фактами и вымыслом становилась все более ровной и, скажем так, профессиональной. К эпохе войны в Косово масс-медиа пришли с достаточным запасом умений, чтобы успешно затушевать, к примеру, тот факт, что ответственность за жестокости и агрессию лежит на всех сторонах конфликта.

Телевидение научилось стилизовать не только войну. Как заявил своим сердитым фильмом 1976 года "Телесеть" Пэдди Чаевски, процесс "фабрикации" постепенно распространился на все новости. Произошли и другие перемены: драмы и комедии благодаря новым технологиям приблизились к реальности - но не к жизни; рекламные ролики подражали драмам; в документальных и псевдодокументальных фильмах "реальность" редактировалась и обрезалась, превращаясь в тот же набор ударных моментов, что и комедийные телесериалы; резкие монтажные "перескоки" и переключения с одной камеры на другую создавали лихорадочный ритм, ввергавший зрителя в состояние вечного предвкушения чего-то еще более остренького. Реальность превратилась не просто в "гиперреальность", но в "гипервыдумку", в сверкающий, пронзительный мир, где перехватывает дыхание, кровь бурлит от адреналина, а одна кульминация переходит в другую. На фоне этого мира наша собственная жизнь казалась медленной, неупорядоченной и слишком противоречивой. Вместо того чтобы масс-медиа подражали нам ( как во времена моего отца и мистера Бромли), мы все более рьяно силились подражать им - быть такими же красивыми, сильными, остроумными, стройными и БЫСТРЫМИ, как прелестные тени на экране.