Этот двойной портрет "светлого" и "темного" лика Америки (варьируясь, он будет повторяться в американской литературе - тут и Натти Бампо Джеймса Фенимора Купера, и олитературенный автопортрет Торо, и мелвилловский капитан Ахаб, и дуэт Тома с Геком в "Гекльберри Финне") сливается в образе Сурового Индивидуалиста, человека действия, а не рефлексии. То изворотливый делец себе на уме, то Бандит или Вольный Ковбой - этот человек сам себя создает благодаря собственной смекалке и уверенности в себе. В зависимости от того, "которого" из Токвилей (раннего или позднего) вы читаете, эти качества преподносятся как достоинства или как недостатки: американец практичен и не гонится за недостижимым совершенством ("Человек действия часто вынужден удовлетворяться лучшим из того, что он в силах добыть, поскольку, оттачивая мелкие детали до совершенства, он так никогда и не достиг бы своей цели"); его действиями руководит стремление жить в настоящем, особенно любовь к физическим удовольствиям ("Вкус к физическим удовольствиям - самая основная и неизгладимая черта демократических времен"), он зациклен на себе, но - в том случае, если им руководит "правильно понимаемый личный интерес", - способен отождествить себя со своими соотечественниками, относиться к ним уважительно и даже великодушно. Гордые, лишенные каких-либо претензий, недоверчиво воспринимающие людей, которые "много ставят из себя", эти американцы впоследствии станут знакомы европейцам по романам Генри Джеймса (где жители Нового Света носят замечательные имена типа Каспар Гудвуд!) или по солдатам Второй мировой, въезжавшим в освобожденные города верхом на танках, в этих простых парнях склонность к самоуничижению сочеталась с житейской ловкостью и врожденным даром выменивать шоколадки и нейлоновые чулки на вино и женские ласки.
Что же будет представлять собой общество, состоящее из подобных людей? Хотя, по Токвилю, наиболее крайние проявления индивидуализма сдерживаются хорошо сбалансированной, замысловатой сетью взаимосвязанных органов власти (а также силой общественного мнения), американское общество, изображенное на страницах его книг, выглядит неуемным, жаждущим деятельности ради самой деятельности, хронически неудовлетворенным:
"Американец заботливо строит дом, в котором собирается провести свои преклонные года, и продает его, еще не возведя конька крыши; он сажает сад и сдает его в аренду, как только тот начинает плодоносить; он поднимает целину и раскорчевывает поля, предоставляя другим заботиться о жатве. Он овладевает какой-либо профессией и бросает ее. Он поселяется в каком-либо месте и вскоре оставляет его, чтобы следовать за своими изменчивыми желаниями. Если его личные дела дают ему некоторую передышку, он тотчас же бросается в водоворот политики. А если в конце года, заполненного каторжной работой, у него еще остается кое-какой досуг, он из-за своего неугомонного любопытства проводит его то тут, то там, путешествуя по бескрайним просторам Соединенных Штатов. Таким образом, он за несколько дней преодолевает путь длиной в пятьсот лье, чтобы отвлечься от дум о своем счастье.
В конце концов наступает смерть, останавливающая его прежде, чем он почувствует себя уставшим от своих вечных бесполезных поисков полного счастья.
Зрелище столь многих счастливых людей, не знающих ни в чем нужды и при этом испытывающих сильное беспокойство, поначалу удивляет. Однако эта драма стара как мир; новое здесь только то, что в ней участвует весь народ".
Насколько мне кажется, "вечные бесполезные поиски" сейчас еще более свойственны американцам, чем во времена Токвиля. Более того, в оставшейся части эссе я хотел бы рассмотреть, как американцы (и жители очень многих других стран) вечно мечутся в поисках какого-то недостижимого "счастья", причем катализатором этой суеты служат масс-медиа, за последние пятьдесят лет достигшие фантасмагорического размаха. Сила, которая могла бы укреплять содружество людей, вместо этого внушила им ощущение всеобщей разобщенности.
Но вначале - личные воспоминания о двух последних "токвилианцах".
Мои личные Джимми Стюарт и Хэмпфри Богарт
Сразу после окончания Второй мировой войны мой отец переселил свое растущее семейство из трехкомнатной квартиры в Манхэттене в огромный особняк в зеленом районе у самой городской черты. И переезд, и история района были, как по заказу, чисто "токвилианскими": в данном случае евреи вытесняли предыдущую волну жителей - состоятельных протестантов, которые, в свою очередь, завладели районом за тридцать лет до евреев, когда поместья, существовавшие со времен Американской революции, были поделены на небольшие участки. Точнее, не такие уж небольшие, но для раздутых, претенциозных особняков, которые возводили там подрядчики, они были явно маловаты. Однако к обширным поместьям мой отец большой тяги не испытывал; чего ему хотелось, так это иметь множество комнат, дом, о котором, не покривив душой, можно сказать "моя крепость", уйму мебели, свежие фрукты в холодильнике - самые зримые знаки успеха.
Для меня так и осталось загадкой, каким образом черный эстрадный артист Кэб Коллоуэй умудрился преодолеть межрасовый барьер этого чисто белого района и купить дом напротив нашего ЗА ДЕСЯТЬ ЛЕТ ДО ТОГО, КАК сюда допустили евреев, но, поскольку Коллоуэй был скорее смугл, чем черен, имел успех у белой аудитории и рыжеволосую жену со снежно-белой, ничего такого уж невероятного в этом не было. Однако вскоре после нашего переезда Коллоуэи уехали, продав дом человеку, которого я буду называть мистером Бромли. Он стал лучшим - строго говоря, единственным - другом моего отца.
Уважаемый посетитель!
Чтобы распечатать файл, скачайте его (в формате Word).
Ссылка на скачивание - внизу страницы.